словно Адельхайд находилась глубоко под землей. Лишь изредка до нее доносились крики другой женщины, и тогда она понимала, что начиналось по новой.
Когда же наступит моя очередь? Господи, когда?
Адельхайд давно перестала звать на помощь. Лишь временами из горла ее вырывался всхлип. Она не могла сказать точно, как долго здесь пролежала. Последнее, что она помнила, это треск, с которым на нее бросилось существо в лесу. Треск и запах мокрой шерсти. После она очнулась в этой камере с тяжелой, как после бутылки крепкого вина, головой. Сбоку, над виском, вскочила здоровенная шишка.
С тех пор время почти остановилось. В камере не было окон, даже щели, сквозь которую внутрь пробился бы свет. Лишь дрожащее пламя свечи, от которого по стенам плясали тени. Единственными звуками, которые до нее порой доносились, были пронзительные крики. Адельхайд ни разу не видела бедняжку, но полагала, что женщина находилась в камере в другом конце коридора. Этой камеры она страшилась больше всего.
Камера.
Вскоре после того, как Адельхайд очнулась, мужчина в капюшоне палача отвел ее туда связанную. Она и сейчас содрогалась при мысли обо всех диковинных орудиях, что лежали там и стояли. Большинство из них Адельхайд видела впервые, однако подозревала, что все они служили одной-единственной цели – причинить человеку как можно больше страданий. Ее предположение подтверждали нарисованные второпях рисунки на стенах камеры. Нанесены они были на полотнища, которые ниспадали с потолка, словно гобелены в каком-нибудь жутком королевстве. Сцены, изображенные на них, были столь ужасны, что страх еще долго стискивал горло.
Адельхайд вспоминался мужчина верхом на деревянном конусе, с разинутым в муках ртом. Потом женщина, которой железной скобой разжимали рот и вырезали язык ножом. На третьем рисунке изображалась обнаженная рыжая девушка на дыбе, палач в маске вливал ей в рот воду через воронку. Других мучеников обували в бронзовые сапоги, из которых текла смола, их подвешивали, точно убойный скот, на веревках или топили вилами в черных, бурлящих потоках. Рисунки в камере изображали ад куда ужаснее, чем все фрески в приходской церкви Бамберга. И Адельхайд понятия не имела, в чем же состоит ее проступок.
Какие муки меня ожидают? Господи, лиши же меня рассудка, чтоб я не чувствовала боли. А может, я уже сошла с ума? Может, это и есть ад?
Мужчина не снимал капюшона и поначалу не проронил ни слова. Он заговорил только в камере. Твердым, деловитым голосом задавал одни и те же вопросы:
Признавайся, ведьма! Кто обучил тебя колдовству?
Кто твои братья и сестры?
Где вы собираетесь? В лесу? На кладбище? На Альтенбурге?
Куда вы отправляетесь в Вальпургиеву ночь?
Как вы изготавливаете напиток, который позволяет вам летать?
Признавайся, ведьма, признавайся, признавайся, признавайся…
