«Вот будете плохо себя вести, позову Пелашку»… Да и в наше время, известно, на Графском Берегу чего только не происходит… Но, не будем отвлекаться.
Все трое друг-друга сторонились; шаман Байбал, когда в посёлок приезжал туго опоясанный ремнями уполномоченный НКВД Слепцов, срочно уматывал в тайгу; дед Василий прямо у дороги начинал просвещать уполномоченного, но в связи с преклонными годами преследованию не подвергался: да вроде и так – физически пострадавший от веры и политически от царского режима; на Пелагею представителю власти было совершенно по барабану. Как правило, с недельку пропьянствовав с головой посёлка Захаровым на рыбалке, и постреляв из револьвера по бутылкам, Слепцов, беззаботно посвистывая, укатывал на своей, полной осетра, телеге в город. Посёлок продолжал жить своей размеренной, беспечной и скучной жизнью, не зная газет, железных дорог, и даже проводного радио.
Как-то осенью – не то 1932-го, не то 1933-го года, бабка Пелагея тихо преставилась. Преставилась она по-особому: вечером обошла ближних соседей и, беспокойно теребя пальцами цветастый фартук и водя крючковатым носом по сторонам, предупреждала хозяев с порога, не заходя в дома: «Бярозы нынча чой-то рано пожелтели, дожди скоро пойдуть… Окочурюся я завтра; вы уж, люди добрые, той, не поминайте лихом, похороните по-человечьи, по-доброму: некому меня, окромя вас, сердешных, на могилку-то снести». И причитала часто-часто: «Ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, ох, аю-ая4 не успеваю, ох, не успеваю»… И никто так и не посмел спросить страдалицу – чего это она «не успевает»: страшно ведь, боязно. Так и ушла она, ссутулившись, со своей клюкой, в свою избу. А там и в мир иной.
Наутро, на отшибе села, у избы Пелагеи собралась толпа народу, моросил мелкий дождик.
– Чевой это там?
– Преставилась…
– Эвона как… Дык зайти бы надо…
– Зайди!..
– Пелаге-е-е-й-я-а!..
– Не слышит старая…
– Дык оно и понятно – преставилась чай…
Ладно, разрешили жёны своим мужьям для храбрости с утра усугубить, оказалось – даже запасы секретные с собой загодя прихватили.
Вошли мужички в дом. Да и вышли вскорости, в низком и узком дверном проёме друг друга неловко локтями помесив:
– Ага, эко-ся…
– Преставилась…
Кое-кто, даже сняв шапку линялую, истово перекрестился:
– Лежит, на лицо побледневши, не шевелится. Ой, Господи прости…
– Ты чевой это?! Прекратить! – подал голос неслышно подошедший секретарь партячейки голова Захаров; а голос у него, надо признать, был зычный, командирский, – Темнота, трихомоноз идрит… Значится так…
Захаров – сам по себе мужик простой, как грабли, любитель «усугубить», – но – только на рыбалке.
ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, як.
