скрывать, изворачиваться. Но их отношения по-другому не могли существовать в обществе. Либо – ложь, либо безжалостное разбитие невинных сердец. Семеныч не мог ни оставить Катю, ни придумать выход, а потому нередко раздражался и злился.
Катя ждала, что вот-вот Семеныч подойдет к ней, присядет рядом на корточки, положив голову ей на коленки, и искоса посмотрит, нежно улыбнувшись. Но тот по-прежнему стоял у прилавка, придирчиво разглядывая и сравнивая две шубы. Катя сидела на скамеечке, держа стакан с водой в руках, и ждала, пока Семеныч выберет. Вспомнила свои замерзшие руки зимой, когда стояла на остановках, добираясь на работу, которая находилась у черта на куличках, как Семеныч в это время греется в сауне в теплой качалке. Вспомнила, как он был недоволен, когда она встречами нечаянно или нарочно нарушала его привычное утреннее накачивание мышц. Как-то он даже приехал к ней утром и с раздражением сказал, что чувствует себя утюгом, которым Катя пользуется в удобное ей время. Потом, правда, извинился. А на какую-то ночь вообще отказался остаться и крикнул, что его совесть «сожрет» перед женой, хотя на полтора часа все-таки заехал. Потом, правда, чуть не бегом убежал домой, опаздывая и ругая Катю, словно она силой затащила его в постель.
Внезапно ей стало холодно и от нахлынувших в памяти эпизодов, и от происходящего сейчас. Все-таки это никак не походило на Семеныча, невзирая на всю его невнимательность и нечуткость к ней. Катя и понимала Семеныча, прожившего с женой долгие годы, и не понимала почему человек, у которого возникли новые чувства, обязан их скрывать и жить во лжи до самой смерти, чтобы выглядеть пристойно в глазах общества. Она приняла Семеныча таким: чутким и бездушным, искренним и виноватым, несвободным и вольным, своим и чужим. Хотя, иногда, не выдержав, срывалась тоже. Только тогда ссора требовательно вынуждала их обоих признать, что друг без друга, неидеальных и несовершенных, они все-таки никак не могут…
Наконец, Семеныч выбрал и сторговался.
– Ей понравится? – спросил он у Кати, когда они вышли на улицу.
– Понравится, – с трудом подавив вспыхнувшее раздражение, ответила Катя.
«Совсем все границы перешел! – возмутилась она. – И ведь мне и крыть нечем. Чуть что, панцирь свой натянет со словами: «Это моя семья, а я тебя сразу предупреждал. Так что или так, или никак», как слепой, не пробьешь. А глаза узкие становятся и злые. Вот уснешь ночью, рукава оторву от этой шубы. Посмотрим, какие лица у вас будут при подарке!»
Катя невольно повеселела, представив эту картину, потом осекла сама себя за глупые мысли: «Ладно, не буду портить оставшийся день. Ой, хоть бы билетов не было, и мы еще на денечек остались! Сейчас уберет свою шубу и все будет как раньше. Он и я. И можно будет гулять, взявшись за руки. А ночью в постели болтать и смеяться. Как будто и нет никого, ни жены, ни мужа, ни людей этих, рабов своего существования».
Катя еще с детства нашла для себя способ решения неразрешимых ситуаций и проблем, поэтому они у нее долго не задерживались. Так произошло и здесь: она причислила женатость Семеныча к неизлечимой болезни
