будущее было светло, скверный внешний вид уже не соответствовал внутреннему состоянию; он лишь свидетельствовал о глубине той ямы, из которой Генрих выбрался. Генрих, с удивлением поймав себя на этой мысли, ощутил удовольствие, что так напугал Андрея.
И он сказал шутливо:
– Насчет тайн и удивительностей промолчу. В том, что считать удивительностью, а что стандартом, ты знаток выше нас всех. Но так утомительно почти месяц бесцельно валяться на постели, когда другие…
Андрею почудилась в ответе Генриха не шутка, а жалоба, он запротестовал, чтобы не дать Генриху углубиться в жалость к себе, – жалость плохой помощник выздоровления:
– Не надо, Генрих, какие бесцельности! Ты столько во время болезни сотворил поражающего воображение!..
Генрих грустно усмехнулся:
– Ты насчет моего превращения в великого математика? Это уже прошло. Поболел гениальностью и выкарабкался в нормальность.
– Все-таки это твои открытия, – пробормотал Андрей.
– Вряд ли. Каким-то образом мой больной мозг стал приемником чужих сокровений, к тому же плохим приемником: сразу же выплеснул их наружу. А тот, кто реально генерирует великие мысли, носит их в себе. Так ведь, Рой?
Рой сдержанно сказал:
– Пока ты можешь еще претендовать на свое авторство.
– Это было бы слишком простое решение, Рой. А ты ведь сам доказывал, что самое бесплодное дело – искать простых решений. Трудно и вообразить себе, Андрей, как Рой мучил меня вопросами, расспросами, допросами и повторными запросами с той первой минуты, когда я стал способен на что-либо отвечать.
– А каков результат? – осторожно спросил Андрей. – Я имею в виду…
– Я знаю, что ты имеешь в виду. Моя память обрывается на моменте, когда Спенсер стал приподниматься на диване. Что было потом, даже и не представляю себе.
Андрей взглядом спросил Роя, не повредит ли Генриху дальнейший разговор об аварии. Рой, отвернувшись, не поймал взгляда Андрея. Поколебавшись, Андрей продолжал ставить новые вопросы, лишь постарался говорить помедленней и наблюдал при этом за лицом Генриха, чтобы прервать выспрашивания, если при каком-либо воспоминании оно болезненно исказится. Но Генрих отвечал спокойно, то пожимал плечами, то недоуменно улыбался, то задумчиво смотрел куда-то вдаль – такова была его обычная манера разговора. Андрей понемногу успокаивался, Генрих был прежним, несмотря на свой новый страшный вид.
– Твое сознание, однако, сохранило многие картины, Генрих?
– Знаю. Чьи-то дикие глаза. Они отпечатались в моем мозгу, а не в сознании. Картинки любопытные, я их сейчас с интересом рассматриваю на экране, но ощущение такое, будто ко мне они не имеют касательства.
– Что ты можешь сказать о Спенсере?
– То же, что об экипаже: практически ничего. Мы встречались в столовой и салоне, изредка перекидывались словами.
– Полет проходил
