его старым помните, но и он был молодым и не всегда сидел, сложив руки за пояс, – сказала она. – Молодому так гнить!
– Молчала бы! – грозно прервала мать. – Он в твоём разуме не нуждается.
– У него свой ум, а у меня свой! – ответила девушка. – Я приказывать ему не думаю. Разве мне не разрешено говорить, когда слова из груди вырываются?
– Да, да, – не слушая её, говорила Блахова, – высылай ты его на войну, отправляй, потому что без войны не обойдётся… а будет тебе приятно, когда тебе его на носилках принесут?
– Цыц, матушка! – сурово и грустно прервала девушка. – Тебе так говорить не годится, не в добрый час!
Старуха вдруг замолчала, признав себя виноватой. Семко встал со стула.
– Гляди-ка, матшка! – другим голосом начала Улина. – Какой он красивый, как ясное солнышко! Разве не к лицу ему была бы эта корона?
– Разве он и без неё не самый красивый! – воскликнула Блахова.
– Достаточно уже этого! – прервал Семко. – Будет то, что Бог даст; никто не знает, что предназначено.
Последние слова поразили Улину; она отрицала их, вертя головой.
– Не говори так, – сказала она. – Кто не знает и не чувствует, что ему предназначено, тот как мёртвая колода плывёт по воде. Человек с колыбели должен знать свою долю, сам ей помогать.
Блахова пожала плечами.
– Безбожница! Что болтает! – забормотала она. – Что ты знаешь?
– Ну так вот! – говорила смело далее Улина. – Кому не снится и не мечтается, что ему предназначено, тот жизни не чувствует. Живёт, как камень у дороги.
Мать потянула её за рукав и не дала больше говорить. Был поздний час, Семко казался уставшим.
Они не вышли ещё за дверь, к которой мать почти силой толкала Улину, когда с противоположной стороны отворилась дверь и ворвался новый гость, вид которого всполошил женщин. Как можно скорее они скрылись за портьеру.
Семко, должно быть, догадался, кто в это время без спроса может к нему входить; даже голову к нему не повернул. На пороге стоял мальчик в довольно странной одежде, едва вышедший из детских лет, ребёнок, но уже не по-детски смелый, уверенный в себе, дерзкий, словно не признавал над собой ничьей власти. Может, едва пятнадцатилетний, с очень красивыми чертами лица, с почти женским изяществом, с длинными волосами в локонах, с чёрными глазами, полными огня и проницательности, мальчик был одет наполовину как ксендз, наполовину рыцарь.
Верхняя одежда имела крой и цвет сутаны, только была короче, чем обычно у духовных лиц. Перепоясанная ремнём, сделанным для меча, она также была в разногласии с висевшем через спину охоничьим рогом из кости и позолоченной латуни, на зелёной верёвке.
Из-под полусутаны выглядывала облегающая одежда и остроносые ботинки со шпорами. В руках он держал колпачок, очень непохожий на берет, с пером и декоративной цепочкой у застёжки.
Личико, раскрасневшееся от дороги, светящиеся
