деятельности уже разобраны. Достойным считалось перебирать бумажки в ИТАР-ТАСС и сопровождать на экскурсиях благополучных французских пенсионеров. В итоге нас с Люсей поставили перед выбором: переписывать картотеку факультетской библиотеки или поехать в лагерь «Чайка» вожатыми. Люся первый вариант сразу отвергла, мотивировав отказ аллергией на пыль и плохим почерком. Она об этом так быстро и складно отрапортовала, что никто из присутствующих не усомнился в честности Люськиных слов – в том смысле, что ни грамма правды там не было (до нашей методички уже давно доходили слухи про Люськины таланты по части художеств в студенческих зачетках и ведомостях). Но этой вечно все сходило с рук. Моего мнения она даже не спросила – просто взяла два листка, расписалась за нас обеих, вонзив ярко-красный, доведенный до идеала ноготок напротив наших фамилий, и деловито отправила меня собирать шмот. Пока в мой чемодан летели солнцезащитный крем, теплые носки и лекарства от всех болезней – то есть то, что Люська никогда и не подумает взять с собой, потому что повезет тысячу платьев, красных помад, каблукастых босоножек и миниатюрных нефункциональных купальников, – меня не покидало одно-разъединственное ощущение: не свою я жизнь живу, не свою.
Сначала журфак, на который поступила, потому что так хотели родители. Мои мама и папа – типичный институтский роман. И к тому же редкий вид пар, чьи мнения всегда совпадают. То есть абсолютно во всем – от незначительных вопросов вроде что есть на ужин и какие обои поклеить на даче до планетарно-масштабных вроде как жить, чтобы было правильно. На моей памяти разошлись они только в одном – моей будущей профессии. Тревожный отец, всю жизнь, кажется, проживший в ожидании черного дня, на который копил и ради которого выжимался, молил об отделении рекламы. А мама считала, что идти надо на международку, ведь там «много мальчиков». Выбор мамы мне понятен: женское счастье – был бы милый рядом. В других вопросах мама и папа всегда умели найти компромисс. Компромисс, как известно, только прикидывается изысканным способом одержать победу обеим сторонам, а на деле обычно выходит полная ерунда. И мое имя, Виолетта-Виктория, – лучшее тому подтверждение. Ума не приложу, неужели эти двое не понимали, что человек по натуре своей существо ленивое и такое нагромождение букв произносить не способен? Короче говоря, сложносочиненная конструкция трансформировалась в два жалких огрызка – Ви или Вета (кому как удобнее), с которыми мне приходилось жить. Жить приходилось еще много с чем: кофе с сахаром по ошибке, непроходимо тупыми учениками, одобренным папой женихом Вадиком, сапогами на размер меньше, потому что «из Италии», и вечной Люсиной придурью.
Кажется, тем единственным, благодаря чему я держалась на плаву.
Нам оплатили только проезд, и выданного хватило, естественно, лишь на плацкарт. Я предложила добавить своих и полететь. Люська сказала, что боится, но мы обе знали, что она просто жадничала. Еще нам дали каких-то стыдных денег типа суточных или премии; дали со словами: «На мороженое». На мороженое мы эти 513, что ли, рублей, еще не зайдя в поезд, и потратили. Билеты покупала Люська, поэтому, ясное дело, все перепутала: я оказалась на верхней полке вместо нижней, как просила, да еще и одна, через семь вагонов от нее. Странно, что мы вообще тогда успели. Всем вроде бы известно, чем отличаются два разнесенных по полюсам Кольцевой линии вокзала – Киевский и Курский. Но коварство первой буквы почему-то продолжает играть с пассажирами злую шутку.
Едва колеса поезда тронулись и послышался хруст разворачиваемой фольги, едва навязчивый куриный, мариновавшийся часами запах проник из начала вагона в самый его конец, едва успело исчезнуть из виду здание вокзала, ко мне обратилась сидевшая по соседству цыганка. Разумеется, каноническая – с тремя сумками в черно-красную клетку, пятью мешками и плачущим ребенком, спрятанным в складках бесконечного бархата. Попросила поменяться местами. Сказала: «Дорогая, войди в положение». Чтобы войти в положение, нужно было пересесть на боковую. Мне было страшно отказывать цыганке, но перспектива провести двадцать семь часов на боковой полке не радовала, и я сказала «нет». После чего, честное слово, услышала, как она прошипела: «Не поменяешься – прокляну».
Короче, пришлось согласиться. Став полноправной бенефициаркой моей полки, цыганка просияла и уже четко сказала: «Там, куда едешь, встретишь любовь. А через три дня, как познакомишься, будете целоваться». «И что, на этом все?» – хотела спросить я, но дерзить цыганке – дело сомнительное. Не стала. А сейчас понимаю – стоило, потому что слова оказались пророческими. Но про это потом. Сейчас про другое, про важный день – день нового заезда.
Юля
Смена, о которой пойдет речь, была для нас третьей по счету. Мне дали отряд плюс-минус тринадцатилеток. Это, я считаю, меньшее из зол. Под остальными подразумевались ярко накрашенные девицы и басящие амбалы в возрасте с пятнадцати до семнадцати. И малыши от семи до одиннадцати. С ними совсем как-то боязно: хрупкие докучливые зверята. Отряд был смешанный, девятнадцать человек. Прямо как в той песне про грустную статистику. Три Кати, две Маши, по одной Оле, Марине и Юле. И еще один, кроме меня, объект сумасшедших
