домой, в пустую и скучную комнатушку, потому что музыка была для его друга главной и самой великой любовью, и ничье общество не выдерживало конкуренции с ней.
– Возможно, работал… – медленно произнесла консьержка, устремив странно несфокусированный взгляд в пустоту. – Если это можно назвать работой…
Штольц приветливо кивнул ей и стал быстро подниматься на третий этаж по изящно (но совершенно неэкономично с точки зрения занимаемого пространства) закрученной лестнице со сказочно витиеватой чугунной вязью перил. Прежде семье Шипков принадлежал весь дом, теперь же только верхний этаж оставался во владении их единственного наследника.
Возле украшенной металлическим орнаментом двери не было звонка. Штольц невольно улыбнулся, вспомнив, как удивился этому в первый раз, со знанием дела подцепил небольшое кольцо, свисавшее как раз на уровне пояса посередине двери, и отпустил. Дверной молоток – так это, кажется, называлось? – издал чистый металлический звук, не стук, не звон, что-то среднее. Штольц задержал дыхание. В квартире было тихо, музыка не играла, но дверь вполне могли и не открыть.
Штольц уже испустил разочарованный вздох и собирался на всякий случай стукнуть еще раз, но за дверью наконец послышался звук шагов, звякнул замок, и она открылась.
Мужчине, стоявшему за ней, было 29 лет, он был высок и хорошо сложен, смуглое лицо с тонкими чертами обрамляли лаково-черные кудри. Штольц подметил, что подбородок и щеки Павла покрывает двухдневная щетина, а бархатные карие глаза горят лихорадочным огнем.
– Олдо, – хрипловатым голосом приветствовал его композитор. – Я написал шедевр!
Штольц резко встал и отошел к окну, выходящему на запущенный до неприличия сад. В глазах выступило столько влаги, что она грозила излиться слезами.
– Ты прав, – прошептал Штольц. – Это действительно шедевр. Лет пятьсот назад тебя бы сожгли на костре. Потому что это что-то страшное, Павле. Но… Боже мой, что тебя подвигло?
– Это я, собственно, не сейчас… – пробормотал Павел, отодвигая рояльный табурет от инструмента и решительно закрывая клавиатуру крышкой. – Это возникло еще во время войны. Там… в общем, был повод. А теперь доработал.
– Umsonst. «Тщетно». Ты думаешь дать ей немецкое название? Может, лучше по-нашему?
– Marně? Не звучит. Нет уж, она родилась во время войны, пусть будут определенные ассоциации. Я еще для себя называю ее Сумеречной мелодией, но это было бы слишком банально…
Штольц взял с рояля мятый лист, покрытый нацарапанным вкривь и вкось нотным текстом и такими же сбивчивыми, летящими строками слов.
– Не трогай, это еще править и править, – Павел выхватил у него лист, любовно разгладил на подставке, прослеживая кривые каракули ласкающим взглядом. – Но в общем и целом она состоялась, правда?
– Текст, может быть, еще доработать? – предположил Штольц. – А музыка… по мне, так тут уже ничего не
