свою бабочку в кровать.
Только она могла его успокоить, утихомирить желание немедленно разобраться с теми, кто его сдал, сделать горячую , дикую голову ясной и чистой.
Но бабочка улетела.
Он сразу понял, когда не нашел ее в спальне.
Обычно она сидела там, часто просто смотрела в окно, забравшись с ногами на кушетку, и в такие моменты Даниэль замирал в дверях, в который раз пораженный ее немыслимой хрупкой красотой.
Ее тонкий силуэт, обрамленный оконной рамой, виделся изысканной картиной , какие он видел в Лувре.
Даниэль всего один раз туда попал, еще в щенячьем возрасте, когда поспорил с такими же, как он, клошарами, что стащит оттуда картину.
Он зашел, пролетел взъерошенным грязным парижским воробьем несколько залов, где выставлялись предметы старины, на которые он вообще не обратил внимания, и замер в зале с висевшими на стенах картинами в шикарных рамах.
Причем, почему-то в глаза бросилась только одна. Она скромно висела немного сбоку, и рама ее не отличалась особым шиком.
Но фигуры женщин в голубых нарядах, плавно извивающихся в такт слышимой только ими музыке, заворожили настолько, что Даниэль не мог оторвать от них взгляда. Смотрел и смотрел, не мигая, жадно и сухо сглатывая, скользя глазами с расширенными зрачками по тонким изгибам белых плеч, склоненным в танце головам, рукам, вытянутым в танцевальных жестах…
Это невозможно отличалось от всего, виденного им ранее, словно нечаянно угодил в другой мир, в сказку, которые иногда рассказывала им, маленьким совсем, бабка. Там было что-то про дверь, за которой все лучше и красивее, чем в нашем мире, и на деревьях там огромные яблоки, а в лесах полно ягод… И там гуляют загадочные лесные красавицы, они водят хороводы и приманивают неосторожных путников своим чудесным пением.
Бойся, путник, их голосов! Страшись смотреть на их танцы! Заворожат, обманут, уведут в лесную чащу и оставят там погибать…
В тот раз грязного мальчишку поймали смотрители зала, выволокли за шкирку прочь из Лувра и дали пинка для ускорения и памятливости.
Надо сказать, что пинок оказался живительным.
И ускорения придал. И в памяти сохранился. Когда Легран подрос, он вернулся в этот музей…
Но это уже был другой Лувр, и да сам Легран был другим. Танцовщиц в голубом он не увидел, а все остальное его мало интересовало.
Его бабочка очень сильно напоминала ту картину, особенно, когда сидела у окна, склонив светлую голову и смотря на улицу. Грустная, красивая до боли в глазах, до зубовного скрежета.
Обычно Даниэля не хватало на долгое созерцание чуда природы, доставшегося ему.
Он подходил, подхватывал ее, испуганно вздрагивавшую, на руки и нес в кровать.
Укладывал на спину и зарывался лицом в вольно раскинувшиеся по покрывалу золотые кудри.
Чистый свежий запах дурманил голову, руки сами тянулись, раздевали, разворачивали свой самый главный, самый нужный подарок в жизни. Пальцы подрагивали,
