столом, который нам соорудили местные умельцы, прямо напротив Ильичёвой усадьбы, пили чай на солнышке. В своём дворе показался Ильич (заборы у нас в деревне практически отсутствуют) и направился к нам. Рассмотрев рядом со мной молодую женщину (зрение это позволяло ему сделать только метров с пяти-семи), он тут же буквально расплылся в широкой, в пол-лица, улыбке, адресованной, конечно, не мне, и уже не отводил взгляд с «предмета». Я не обиделся и стал их представлять друг другу:
– Настя, – сказал я, протянув руку в ту сторону, где сидела наша гостья.
Ильич продолжил процесс знакомства, даже не дожидаясь моего жеста в его направлении, хотя городские манеры прекрасно освоил за долгие зимы в Питере на дружеских вечеринках у дочки с зятем.
– Михаил, – произнёс он, растягивая улыбку дальше некуда, совсем как голливудский актёр, и, не сводя глаз с объекта, протянул руку лодочкой (попробовал бы он деревенской тётке так выставить свою пятерню, наверное, его бы приняли за совсем выжившего из ума старика!)
– Ильич, – добавил я, смущённый излишней, как мне показалось, скромностью соседа, ведь наша приятельница по возрасту могла годиться ему даже во внучки, – Михаил Ильич.
При этом я заметил, как Ильич слегка изменился в лице после моего вмешательства в процедуру представления молодой симпатичной женщине, но особого значения этому не придал. Далее последовал ни к чему не обязывающий обмен любезностями и новостями о погоде. И лишь когда наш сосед ушёл, Настя укоризненно посмотрела на меня и сказала:
– Вот, испортил человеку настроение. Ты зачем влез с этим отчеством! Видел бы, какие бл…ские глазки представлялись Михаилом! А как ты про отчество вспомнил, огонёк сразу и потух.
Оказывается, в Ильиче ещё мог проснуться ухажёр. И действительно, почему нет? Человек в здравом уме и в восемьдесят лет должен сохранять интерес ко всему тому, что волновало его в течение всей жизни. «Кто бы спорил?» – как любил говорить Михаил Ильич, принимая предложение пропустить по рюмке.
Несмотря на почтенный возраст нашего соседа и то, что называют вредными привычками, мы не замечали у него никакого увядания организма или угасания сил. Ильич как бы законсервировался, каким он был при первой нашей встрече, таким и оставался. Да, он с трудом ходил, да, один глаз у него почти ничего не видел, но другого Михаила Ильича мы и не знали. Он никогда не жаловался на болезни, разве что посетует на проблемы с ногами. Да и как можно было с ним говорить о болезнях? Ильич предпочитал другую сторону жизни – он любил её весёлую часть – шутил сам, смеялся над чужими остротами, рассказывал забавные истории. Возможно, упорное нежелание говорить о своих «болячках» (а они у него, конечно, имелись в наличии) и делало его более жизнестойким, более бодрым, помогало самому управляться в доме. Ильич мог и гостей к себе позвать!
Однажды нас удостоили такой чести. К нашему приходу он прибрался в доме,
