преобразованные в жилые помещения, ни разу с тех пор не ремонтировавшиеся и даже не крашенные. Людей, живших вокруг Остина, отличало одно качество, которое позволило ему относиться к ним терпимо и даже по-дружески, – они никогда не врали, за исключением, может быть, тех случаев, когда речь шла о сохранении самой их жизни. Что он по-настоящему ненавидел, так это то, что с недавних пор называл не преступлением, а смертным грехом.
Ибо он, «Дженерал Моторс», Бог наш и наш ревнитель, обратил жадность свою на детей и наказал их до третьего и четвертого колена. Ибо она, «Всеобщая электрическая компания», изуродовала их конечности и закрыла их глаза. И до последнего утра человечества, Ты, Отец наш, сидящий в Вашингтоне, проклинал нас, щедро одаривая человека насущными пропионатом кальция, моноглицеридом диацетата натрия, броматом калия, фосфатом кальция, одноосновным хлорамином, сульфатом калия алюминия, бензоатом натрия, бутилированным гидроксианизолом, моноизопропилцитратом, аксерофтолом и кальциферолом.
К этому добавьте немного муки и соли.
Аминь.
Корни волос и бровей у Остина были чем-то инфицированы, отчего кожа на голове шелушилась желтоватыми хлопьями, оставляя красные полоски обнажившейся незащищенной плоти. Он втирал в пораженные места лосьон, который порекомендовала миссис Блор – они с мужем страдали от того же недомогания, как и дети на первом этаже. Лосьон помог, и теперь кожа на голове зудела не так сильно, как на прошлой неделе.
Потом Остин поел, почти автоматически, словно это была не еда, а горючее. Вкус хлопка или картона еде придавали последствия неуемного использования удобрений, которые, сколько бы их ни лили, постепенно превращали поля и огороды в пыльную пустыню. Нечто подобное происходит и с кожей его головы.
Остин думал, и в его сознании формировалось что-то важное, ради чего он забросил книги, даже свои любимые – «Библию», «Бхагавад-Гиту», «Йога-сутры» Патанджали, «И Цзин», «Пополь-Вух», «Книгу Мертвых»….
«Если сейчас знание мое недостаточно, достаточным оно не станет никогда. И это невыносимо!»
За едой Остин думал. Думал он и тогда, когда работал. Он нашел себе место в городском департаменте санитарии и очистки, и, работая там, еще раз убедился – мусор и мораль неразделимы: пустые банки из-под пива могут и обязаны стать предметом проповеди, а засорившиеся канализационные трубы – темой книг.
Люди, работавшие с ним бок о бок, считали его странным, даже тронутым. Может быть. Но то, что его трогало, было – как он полагал – чрезвычайно важно. И неожиданно, буквально в последние недели, оно предстало перед ним. «Это имеет значение! Мне открылось нечто из того, о чем не думает никто. Я верю в это, верю искренне и страстно. И я должен заставить людей услышать меня и понять. В свое, судьбой назначенное, время».
По ночам, когда Остин ложился спать, он чувствовал, как сердце его бьется в резонанс с пульсом планеты.
Разборка
