style="font-size:15px;"> Он больше не способен на безумие гражданской войны.
Он помнит этот грех.
Он всегда знал, что это – грех.
Он не хотел этого.
Его заставили.
Заставили, убедив, что он плохой.
Что живёт он не так.
Что всегда был не такой.
Что именно он сам во всем виноват.
Это было так свойственно ему – обвинить во всём себя.
И только себя.
Но сейчас боль эта утихла.
Он осознал, что виноват не больше, чем другие, и примирился с собой.
Даже когда на него нападали и причиняли невероятную боль, он отчасти и себя считал виноватым.
Он не раз ставил их на место.
Он жалел о том, что приходилось делать.
Он жалел и их.
Он рыдал над сожжённым своим домом и кормил их кашей из походной кухни.
И плакал о них тоже.
Он спасал их от самих себя.
Не думая о себе.
Он спасал их детей.
А они всё забывали.
Снова и снова.
И опять старались доказать ему, что он не такой.
И он соглашался, потому что был добр.
Он не думал о себе много.
Он вообще редко думал о себе.
Когда им в очередной раз удавалось его убедить, что он плохой, что он не такой, они с радостью по привычке надевали ему на шею цепь и заставляли танцевать, обматывая цветастыми цыганскими тряпками, надевая на голову терновый венок и вливая ему в горло водку.
Они веселились.
И, напившись пьяно, он под конец дирижировал оркестром, не помня себя, только бы все были счастливы.
Каждый раз, когда они доходили в своем безумии до исступления, нужно было, чтобы кто-то умер за них.
И это всегда был он.
Больше некому было.
И он соглашался. Потому что был добр.
И считал себя хуже, чем они.
Он соглашался, сдирая с себя цепь и эти лоскутья.
Он вставал на дыбы.
Он уже не был смешным.
Но и страшным он не был.
Просто они боялись его. Боялись, что он припомнит им цепь.
Припомнит их издевательства. Припомнит своё унижение.
Но он молчал.
И от того им было ещё страшнее.
Они ненавидели его. Ненавидели за его доброту.
За силу.
За то, что он их спас, ненавидели.
За то, что он не такой, как они.
А он жалел их за эти их мучения. И считал себя виноватым отчасти.
И они снова начинали его убеждать, что он хуже их всех.
Только так они могли заглушить свою совесть.
Только так они могли жить дальше.
И всё повторялось снова и снова.
Но сейчас он просто ждал.
И молчал.
Он даже не шевелился.
Они, как
