походкой, словно осторожно выбирая место для каждого нового шага. У него приторно-молодое лицо: девичьи пухлые губы, девичья пышная челка из-под вязаной шапки, растерянные телячьи глаза. Он безотчетно глотает мелкие острые снежинки, внезапно наполнившие воздух; с тревогой думает, как отреагируют на его приезд родители и что вообще теперь будет с его неуклюжей, несуразной жизнью. За плечами у него спортивный рюкзак с прицепленным крупным брелоком в виде пистолета. При каждом шаге пистолет вздрагивает, бьется, будто дополнительное наружное сердце – такое же тяжелое и тревожное, как внутреннее.
А вот из последнего вагона под тихий вечерний дождь выходит совсем потерянный, опустошенный мужчина. Он словно весь состоит из хрупкого полупрозрачного стекла, покрытого тонкими трещинами. К нему медленно подходит пожилая женщина – его мать. Сгорбленная, будто слегка придавленная сверху. Саша четко видит их обоих в сочно-оранжевом свете фонарей. У матери морщинистое, смуглое, очень мягкое лицо, словно намокшая курага. Печальные выцветшие глаза. И под левым глазом застывшей, окаменелой слезой грустно светлеет бородавка.
Они не виделись почти девять лет. Почти девять лет назад мужчина уехал из родного Тушинска, женившись на парикмахерше с двумя детьми. Обосновался в далеком промышленном поселке городского типа. С родителями-интеллигентами, горячо невзлюбившими парикмахершу, решительно порвал всякую связь. А два дня назад узнал о внезапной смерти отца. Подскочило давление, разорвался сосуд – геморрагический инсульт (прямо как у соседки снизу в прошлом году: Саша запомнила название).
Он взял билет на ближайший поезд. И вот они с матерью идут по платформе, сквозь еле слышный шепот вечерней мороси. Хлипкие, неустойчивые – неуклюже клонятся вперед и куда-то вбок, будто пытаясь опереться на влажный осенний воздух, на фонарный свет, на собственные зыбкие отражения в тоненьком блеске луж. Они не смотрят друг на друга, задумчиво и тяжело молчат. Подобрать слова слишком трудно, почти невозможно. У обоих в груди кровоточит девятилетняя дыра, гноится, болит, намокает от дождевых капель.
Сезоны сменялись, пассажиры все прибывали, обрастали в Сашином воображении переживаниями, мыслями, жизненными событиями. Некоторые, выходя из вагона, мрачнели, погружались в густую непроходимую вязь внутри себя; другие – как фантазировала Саша – с нахлынувшей едкой болью вспоминали прошлое, принимались расчесывать до крови старые обиды; третьи, наоборот, внутренне расправлялись, словно пружины, в нетерпеливом предвкушении чего-то нового, неиспытанного. И Саша безустанно встречала своих непохожих друг на друга незнакомцев, с упоением глотала вокзальный воздух, пропитанный железистым привкусом рельсов и шпал. Замирала перед открытием вагонов, наполненных еще не родившимися, но уже зарождающимися в глубине воображения историями. И ей было бесконечно хорошо стоять вот так в стороне, чувствовать в груди теплые толчки сердца и
