а все тем же густо-красным. Спустя несколько минут крик превратился в надсадный гортанный хрип. Саша была почти без сил и все продолжала хрипеть – с самого дна глубокого осиплого изнеможения.
На долю секунды она подумала, что это, возможно, аппендицит. Но тут же вспомнила, что аппендикс ей удалили много лет назад. Зимой, когда ей было десять, за неделю до маминого дня рождения. И в сознании со всей ясностью зачем-то всплыла больничная палата, где она лежала после операции. Саша четко увидела шершавую болотно-зеленую стену, казенный пододеяльник в мелкий цветочек и широкое незанавешенное окно. Вспомнила, как густела снаружи стылая январская чернота. Внизу, во дворе, зябко дремали фургончики скорой помощи; время от времени проплывали береты и меховые шапки. А в свете фонарей суетливо и как будто потерянно кружились редкие разобщенные снежинки.
Но если это не аппендицит, то что же тогда? Все мысли скатывались в плотные тугие комки, застревали на полпути к сознанию, увязали в густо-красной боли.
Где-то бесконечно далеко раздалась музыка забытого Кристиной телефона. Радужная переливчатая мелодия с трудом продиралась сквозь Сашин хрип – словно через липкую тягучую паутину. Возможно, телефон звонил на кухне. Или в прихожей. Ощущение пространства стремительно ускользало, и было уже не вполне ясно, что где находится. Саше казалось, что ее исключили из реальности, из этой привычной спокойной квартиры, наполненной простой обыденной мебелью. Кто-то большой и невидимый с ловкостью вырезал ее раскаленными ножницами – ровно, по контурам. И теперь она существует отдельно от собственной комнаты, от тополей за окном, от невозмутимо льющейся мелодии звонка.
Боль тем временем обострялась и разрасталась внутри. Дышать становилось тяжелее, и хрип делался все более сдавленным и прерывистым. Все более беспомощным. Стены комнаты будто постепенно сдвигались, будто собирались сдавить Сашу, замуровать ее заживо. Узоры из тонких, едва различимых листиков вдруг резко очертились и начали склеиваться. Со всех сторон Сашу обступила тяжесть комнатной мебели – слепой, безучастной, живущей собственной внутренней жизнью.
Тело словно выворачивалось наизнанку. Словно стремилось вытолкнуть из себя какой-то лишний, непонятно откуда взявшийся орган. Или, возможно, просто больной, расхлябанный, пришедший в негодность. И Саша рефлекторно напрягалась, пытаясь помочь этому больному органу побыстрее вырваться наружу. Плюхнуться на пол склизкой кровавой мякотью. Чтобы мучения как можно скорее закончились.
Стены приближались, воздуха оставалось все меньше, а над головой по-прежнему раскачивался густо-красный свет. И тут боль наконец достигла своего максимума, и в этот момент весь мир, все бытие стало Сашином животом, рвущимся от боли. Июньское солнце, сегодняшний торговый центр, зеленеющий возле центра сквер, грязно-бежевый родной вокзал, Анимия, прожитые и грядущие годы – все превратилось в невыносимо болящий
