прикосновениемосыпаться и уснуть
заживая
А давай…
…как будто мы на самом деле столкнулись в стеклянно-белом проходе торгового центра.
когда во мне застревают слезы
я берусь за чужие стихи
острые неизлечимые
и эти фантомные боли
(не) случившегося (не) с тобой
поднимают из солнечного сплетения
живую воду
через грудную клетку и горло
до воспаленных глаз
сначала сухими позывами
жесткими спазмами
а за первыми каплями
равномерным потоком
становится легче дышится глубже
словно немертвая
главное не слушать
чужие песни
иначе
фантомной болью
можно попросту захлебнуться
Нет, мне тебя не нужно —
раз и два —
опаздывают верные слова,
жужжат натужно
в надтреснутой коробке
черепной.
Лети-лети с горы, бескрылый мой,
легко и кротко.
Твой уроборос непреодолим:
расплавленное станет ледяным
и снова день – полным —
полынно-полон…
Не мнимым размыканием сквозным,
а данностью, распятой в треугольник.
Бабочка-однодневка
успевает так много:
возникнуть, повзрослеть,
увидеть мир и принять его в себя,
передать эстафету.
Или не успевает,
смотрел ли кто-то ее глазами?
Мой день длится десятилетия,
и я не успеваю.
Отпеваю сны, не умея петь, —
неустанная плакальщица
над гробом памяти,
над горькой заводью
неосмысленного,
несказанного,
выдуманного на треть,
невозможного на две трети.
Спичечный коробок,
сожженный мартовской ночью
за воротами храма,
сдавший излет зодиакального лета
желтому пламени
почти без боя,
в который раз отпускаю
в грязную урну,
но все еще больно.
Рано или поздно
случится жаркое, сенокосное.
Босыми ногами
чуя песок и камушки,
прорасту макушкой в звезды.
Все будет,
и ничего не останется:
ни страха, ни памяти…
Только космос.
Качнется день, и солнечная завязь
покатится в траву.
Течет, смолится вековечный август.
Ты будешь жить. Я тоже не умру.
Медовое пролито безлимитно
сияние,
сочится в водоем.
Мы будем жить, мы точно не умрем.
Безвременна иллюзия полета
опавшего листка.
А вдалеке
на выжженном пригорке машет кто-то
тростинкою
