мат был так же естественен, как смрад, выходящий из ануса, ухмыльнулась ей в пику.
Костя было решил согласиться: «Сами виноваты, дуры несчастные», – но тут же запах Мишаниных рук ясным ответом прошёлся по телу гаденькой дрожью, и Гугл в который раз возблагодарил Бога, что он не баба.
Женская доля предстала пред ним в образе Светки. Одна, на холодном брутальном ветру, стояла она потрёпанным пугалом и молча смотрела куда-то. Ему стало жалко супружницу. Затем он припомнил женатую жизнь, и жалость прошла.
«Нет, Светка, конечно, не монстр, – думал Костя, глядя в ночное окно, – и вообще…» Картинка возможного, но так и не случившегося семейного счастья заставила Гугла вздохнуть. Вот если бы… «Если бы, если бы, – ловким ментальным пинком Костя заставил картинку исчезнуть. – Если бы ты не был таким идиотом, Светка бы не ушла».
Утром следующего дня, когда его начальник Борис Борисович, пятидесятитрёхлетний лысый говнюк, по своему обычаю, стал к нему придираться, вспомнив о Мойдодыре, Костя хлопнул в ладоши и, пока ошарашенный босс, стоя с раскрытым ртом, переваривал наглую выходку подчинённого, быстро написал заявление об уходе.
Невероятное чувство свободы несло его… неважно куда. Он чувствовал себя лошадью, сошедшей с обрыдлого круга в свободную немоту бескрайних просторов вселенной.
«Хватит с меня наездников», – думал счастливый Костя, паря над хмурыми лицами несвободных от жизни людей с их нескончаемым страхом о завтрашнем дне и вечным отсутствием денег.
Ему хотелось кричать о вновь обретённой свободе, и всю дорогу до парка он, подражая Шаляпину, пел про себя куплеты Мефисто, изменённые в духе Игры: «Ха-ха-ха-ха, кара-ба-рас, ха-ха-ха-ха, кара-барас».
День выдался не по-осеннему прозрачным и чистым. Он бродил среди яблонь и клёнов, разоблачавшихся к скорому хладу. Костя решил, что скроет от матери своё увольнение.
«Несколько дней судьбы не решат, – думал он, в детской радости загребая ногами листву. – Покой дороже».
Насытившись осенью, Костя поехал в центр и долго бродил внутри обновлённого, но душевно пустого Тверского бульвара. Лишь памятник Пушкину – одинокий маяк посреди бушующих нечистот бескультурья – казался родным и знакомым в новой, чужой Москве.
О, этот Пушкин, явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет[2].
Костя верил: любовь к поэзии Пушкина досталась ему в наследство от бабушки Дуси. Память мальчика сохранила картинку: маленький он и Пушкин в «красном углу». Плохого качества репродукция с портрета кисти Кипренского в годы гонений на веру была для Евдокии Сергеевны «заместо иконы».
«Святой Александр, моли Бога о нас».
Пушкина Костя любил, хотя и скрывал «немодное» чувство к поэту. Поновлённому миру гений был чужд и даже опасен, как бывает опасен Пророк, выжигающий Словом скверну из жалких, увядших под небом сердец.
То, что стихи его – тайна, Костя понял случайно, как откровение свыше, и принял так же стремительно,
