загалдели! – закричала на них вся казарма.
– Да вы лучше подеритесь, чем горло-то драть! – прокричал кто-то из-за угла.
– Да, держи, подерутся! – раздалось в ответ. – У нас народ бойкий, задорный; семеро одного не боимся…
– Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, а другой – крыночная блудница,[23] у бабы простокишу поел,[24] за то и кнута хватил.
– Ну-ну-ну! полно вам, – закричал инвалид, проживавший для порядка в казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.
– Вода, ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!
– Брат… Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а брат! – ворчал инвалид, натягивая в рукава шинель…
Готовились к поверке; начало рассветать; в кухне набралась густая толпа народу, не в прорез. Арестанты толпились в своих полушубках и в половинчатых шапках у хлеба, который резал им один из кашеваров. Кашевары выбирались артелью, в каждую кухню по двое. У них же сохранялся и кухонный нож для резания хлеба и мяса, на всю кухню один.
По всем углам и около столов разместились арестанты, в шапках, в полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на работу. Перед некоторыми стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и прихлебывали. Гам и шум был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо разговаривали по углам.
– Старичку Антонычу хлеб да соль, здравствуй! – проговорил молодой арестант, усаживаясь подле нахмуренного и беззубого арестанта.
– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – проговорил тот, не поднимая глаз и стараясь ужевать хлеб своими беззубыми деснами.
– А ведь я, Антоныч, думал, что ты помер; право-ну.
– Нет, ты сперва помри, а я после…
Я сел подле них. Справа меня разговаривали два степенные арестанта, видимо стараясь друг перед другом сохранить свою важность.
– У меня небось не украдут, – говорил один, – я, брат, сам боюсь, как бы чего не украсть.
– Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу.
– Да чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше и названья нам нет… она тебя оберет, да и не поклонится. Тут, брат, и моя копеечка умылась. Намедни сама пришла. Куда с ней деться? Начал проситься к Федьке-палачу: у него еще в форштадте[25] дом стоял, у Соломонки-паршивого, у жида, купил, вот еще который потом удавился…
– Знаю. Он у нас в третьем годе в целовальниках сидел, а по прозвищу Гришка – Темный кабак. Знаю.
– А вот и не знаешь; это другой Темный кабак.
– Как не другой! Знать ты толсто знаешь! Да я тебе столько посредственников приведу…
– Приведешь! Ты откуда, а я чей?
– Чей! Да я вот тебя и бивал, да не хвастаю, а то еще чей!
– Ты бивал! Да кто меня прибьет, еще тот не родился; а кто бивал, тот в земле лежит.
– Чума бендерская![26]
– Чтоб те язвила язва сибирская!
– Чтоб
…
…
