сновали гонцы и курьеры, развевались плащи, латались паруса, блестело начищенное оружие.
Он стоял передо мной, посреди большого зала приемов, с телохранителями по обе стороны. Прощание было официальным и публичным, и Антоний неожиданно вновь предстал настоящим римлянином.
Я смотрела на него, а вместе со мной и Цезарион. Для мальчика расставание с этим человеком, ставшим для него и наставником, и добрым старшим товарищем, тоже было горькой утратой. Я обнимала сына за худенькие плечи, находившиеся уже на уровне моих ребер. Нынешним летом ему исполнится семь лет.
– Я пришел проститься, – сказал Антоний. – Я не могу достойно отплатить за твое несравненное гостеприимство, но поверь – моя благодарность сильнее, чем можно выразить словами.
– Да пребудет с тобой благословение всех богов, пусть они даруют тебе благополучный путь, – произнесла я избитую официальную фразу, но на самом деле хотела сказать совсем другое.
«Я люблю тебя и знаю, что ты уезжаешь, потому что не можешь не откликнуться на зов чести. Я прошу тебя не забывать мои слова и предостережения».
Он поклонился, а потом импульсивно сказал:
– Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.
Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.
На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:
– Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.
Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.
– Долг – суровое дитя богов, – ответила я, – и настало время отдать ему дань.
С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.
Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.
– Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.
Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.
Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.
– А когда он вернется? – спросил Цезарион.
– Я не знаю, – ответила я.
«Никогда», – прозвучало в моей голове.
– Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.
После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний
