тонких носках. Наверное, будет лучше, если я умру прямо здесь и сейчас. И тогда никто не узнает, как я обидела маму, что я с ней сотворила и какой гадкой была. Зарываюсь лицом в мягкую землю, чтобы слиться, раствориться в ней, стать невидимкой и сгинуть навсегда.
Вдруг я слышу мамин голос. Живой, взволнованный мамин голос, который зовет меня совсем рядом, возле подъезда. Имя – тишина. Имя – тишина. Затем голос удаляется, глохнет, но звучит все испуганнее, все более одиноко. Я выползаю из ставшего ненужным убежища. Сначала на четвереньках, цепляясь рвущимися носками о корешки и веточки, затем нетвердо встаю на дрожащие ноги – куда делась из них вся сила? – выхожу из кустов, огораживающих палисадник, на асфальт – колючий, будто успевший заледенеть, и жду. Не откликаюсь – на это у меня нет ни права, ни сил. Просто жду, когда вернется мамин голос.
Он появляется с другой стороны, запыхавшийся, плачущий, срывающийся. Вижу маму – все в той же старой блузе, повязанной поверх домашнего платья. Она бежит, хромая, неловкая. Видит меня, всплескивает руками и почти добегает, резко останавливаясь в одном шаге, словно не осмеливается приблизиться, коснуться.
Молчит, дышит часто. Будто бы ждет моего приговора.
Я слышу свой голос – трясущийся, заледеневший, хриплый:
– Прости меня, мама.
Хочу сказать ей – маленькой, испуганной, что больше не верю в домовых, да и не нужны они мне. И ничего не нужно – лишь бы мама была всегда. С черствой морщинкой между бровями, с пустым пакетом, с красными, измученными руками. Я хочу сказать все это, но в горле начинают хрипеть и булькать другие слезы – сухие, комковатые, засохшими пленочками.
Мама молча подходит, берет меня на руки – я обхватываю ее ногами, склоняю голову на ее плечо и засыпаю, уже не чувствуя, не слыша, как она медленно поднимается по ступенькам.
Всю ночь за окном идет дождь. Он прогоняет с нашего подоконника толстых голубей, беспокойными фарами ночных машин светит в нашу комнату. Подглядывает за тем, как мама баюкает меня на руках до самого рассвета и тихонько, вперемежку с тягучей колыбельной, шепчет, что скоро я пойду в школу, а затем в университет, стану большой, взрослой и очень-очень счастливой.
Дождь затихает, и к обеду от него не остается никаких следов, кроме грязных, разбухших, безнадежно испорченных светло-серых ботинок с вдавленными цветочками по коже, оставшихся под кустом сирени доживать свой недолгий век.
Оксана Заугольная. Охота на Бена Ганна
Джон Сильвер устало потер виски и уставился на карту. Без помощи Бена Ганна они будут сотни лет блуждать по бескрайнему пространству. Надежды и так почти не осталось. Но сдаваться он не собирался. Не в его правилах. Чуть морщась от фантомной боли в отрезанной ноге, он нажал на кнопку и четко произнес:
– Я жду на капитанском мостике.
И не нужно упоминать, кого он ждет и зачем. Все и так знали. Корабль замер в безмолвном ожидании, вся команда оцепенела после смерти Смоллетта. Казалось
