комнате повисла тишина. Молодой человек потупил взгляд.
Однако после начала испанской войны движение за мир уже никогда не было прежним. Подобно большинству пацифистов, Сара считала себя прогрессивной, но теперь некоторые начали клеймить пацифистов как слепых идиотов, даже реакционеров. Приближалась война, фашизм маршировал, и нужно было стать на чью-либо сторону. Они с Айрин ходили на снятый по книге Уэллса фильм «Облик грядущего», и после этого ее преследовали картины летящих строем бомбардировщиков, облаков газа, кучек людей, пытающихся выжить среди осыпаемых бомбами руин. Сара вспоминала, как после аннексии Австрии Германией, уже став учительницей, она пыталась объяснить тринадцатилетним девочкам смысл политики умиротворения Чемберлена.
– Я не говорю, что Гитлер – хороший человек, но у Германии есть основания быть недовольной. Почему бы им с Австрией не объединиться, раз обе страны этого хотят? Умиротворение означает попытку сгладить обиды, уладить разногласия, а не растравлять их. Разве это не разумная политика?
И тем не менее, видя в новостях, как австрийских евреев выгоняют из домов и заставляют мести улицы, как солдаты пинают их, она чувствовала… нет, еще не сомнение, но боль.
Для Айрин все было проще. Она была из тех, кто, раз избрав путь, идет по нему – и вступила в Лигу англо-германского взаимопонимания. Там она познакомилась со Стивом и, подобно ему, сделалась горячей поклонницей Гитлера. Сара задавалась вопросом, как сторонник мира может увидеть хоть что-нибудь хорошее в фашизме.
– Гитлер стоит за мир и отличается дальновидностью, милая, – отвечала Айрин. – Не надо верить пропаганде. Все, чего он хочет, – это справедливости для Германии и дружбы с Англией.
Сара обратилась за советом к отцу.
– Ты права, милая, – сказал он. – Гитлер – мерзкий милитарист. Но если мы пойдем на него войной, то лишь прибегнем к тем же методам, что и он. Чемберлен прав.
Отец говорил тихо, с грустью. В последнее время собрания проводились все реже, Джим зачастую сидел один в гостиной и смотрел в пустоту, и было видно, как он страдает.
Потом пришла осень 1938 года, а с ней – Мюнхенский кризис. Люди орудовали лопатами в парках и на лужайках, сооружая убежища для укрытия от бомб, в школах на окна крест-накрест наклеивали ленты, чтобы осколки не поранили детей. Сара поймала себя на мысли, что гражданские тоже очутились в окопах. В школу доставили партию противогазов, отвратительных штуковин из стекла и резины: большие – для взрослых, маленькие, с мордочкой Микки-Мауса, – для детей. Когда Сара пришла в школу и увидела на столе кучу, из которой таращились пустые круглые глазницы, ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Другие учительницы с ужасом взирали на маски. Директриса сказала, что им следует показать ученицам, как надевать противогаз.
– Как объяснить нашим крошкам, для чего предназначены эти штуки? – спросила одна из преподавательниц, по щекам которой текли слезы. – Как объяснить, что люди в аэропланах будут скидывать на
