но предлагаю прислушаться к голосу священника!
– Чудно́! – не унимался Савва. – У католиков, насколько я знаю, действительно главный праздник – Рождество Христово. Западному человеку приятно думать, что Спаситель сам пришёл к нему и ради него пострадал на кресте. А у нас-то в России главный праздник – Пасха. Именно на Пасху мы радуемся Воскресению Христову и намереваемся следовать за Господом и на Голгофу и в рай! Но следовать за Христом – не то что ловить на дороге проезжающую машину. Надо пройти Его крестный путь, надо пострадать за ближнего, короче, поступить так, как поступил бы сам Спаситель. Иначе зачем Он показал нам урок страдания, если люди могут попасть в рай иной, благополучной дорогой?
Человек, сопровождающий священника и сидевший до того безучастно, при последних словах Саввы откинул назад голову и громко расхохотался.
– Отец Демокритос! Везёт же нам на этих русских правдолюбцев!
Священник, имя которого оказалось столь мудрёно, недовольно поморщился. Он явно не ожидал конфуза. «Какой-то старик, у которого и образование, быть может, – пара начальных классов, за пять минут разговора вынудил нас так грубо выдать себя!»
Он злился на своего несдержанного напарника, но более на самого себя: как мог он упустить назидательную нить разговора? Ведь именно это позволило старику задавать свои идиотские вопросы. Демокритосу не пришло в голову, что старик завёл разговор о самореализации неспроста. Ведь вопрос спасения как формы самореализации – это вопрос об отношении к ближнему. Смирение, молитвенные подвиги, милость лишь следствие простой сердечной способности любить. Способность любить не столько самого себя, но прежде всего ближнего – самая надёжная лакмусовая бумажка состояния человеческой души.
Демокритос вышел из купе и долго стоял в проходе, наблюдая проплывающие за окном перекаты бескрайней сибирской вольницы, и, казалось, совсем потерял интерес к разговору с дотошным старичком. Но это не так. Он лихорадочно будил в своей памяти фрагменты занятий по пастырскому богословию, пытаясь не посрамить мундир и ответить на то, о чём так просто и въедливо спрашивал старик. Однако из всех постулатов, прилежно заученных, казалось бы, на все случаи жизни, он не мог составить мало-мальски вразумительный контраргумент утверждению старика о значении личной жертвы в деле спасения.
Мешал сам старик. Он будто стоял за спиной и требовал признать правоту сказанных им слов. «И зачем, – злился Демокритос, – я согласился на ряженый маскарад православного батька? Трудное это занятие – говорить с русскими на их территории!» Он невольно ухмыльнулся, припомнив, как падре Антонио говорил: «Тот, кто не освоит язык русского самоуничижения, будет выглядеть белой вороной. Страсть русских к насмешке над собой малопонятна, поэтому примите эту особенность как факт национального менталитета».
«Прав был падре, – размышлял Демокритос, – на Западе пересмешник – это опасный бунтарь и растлитель умов, типа королевского шута, потому
