считает).
Оно и в деревне, где рос Архип, все парни бойчей его были. Не то что бы удальцы-молодцы какие-то особые, нет – обыкновенные ребята… а всё ж пошустрей его, похватче. И покуривали, и выпивали, и по девкам бегали (как иначе-то). Архип же, по скромности и застенчивости своей, сторонился всего этого: и компаний разгульных (ни к табаку, ни к вину пристрастья не имея), и девчат (хотя они, если честно, из-за росточка его низенького да вида щупленького, сами на него внимания не обращали). Ему более по душе приходились покой уединения и умиротворяющее созерцание природы.
Каждому, кто видеть способен, отрадна красота родного края… а иным, таким как Архип, – особенно. Залюбуется он, бывало: сколько ж радости в ярких красках весеннего утра, сколько восторга в просторе летнего дня, сколько очарования в тишине осеннего вечера и сколько чудесной благодати в густой синеве звёздной зимней ночи! Ведь ни одним мудрёным расчётом не вычислить всё это великолепие, ни на каком безмене не взвесить, и нет такого приспособления, которым измерить было бы можно… Да и выразить в полной мере, – хоть словами, хоть ещё чем, – едва ли получится.
Мила Архипу краса родных мест, несмотря на обыденность повседневную – как-никак не в городе он рос, а в деревне; не у станка на заводе трудился, а в поле. Сызмальства, – сначала подпаском, потом пастухом, – гонял от зари до зари по лугам колхозное стадо. Потому и сейчас, красочно будто наяву, частенько видится Архипу во сне, привычное ему, течение пастушеского дня. Ранёхонько по утру, когда солнце, ещё не выбравшись из-за дали горизонта, только-только начинает разгонять ночной мрак, выходят из загона, вальяжно покачиваясь с боку на бок, коровы. Потолкавшись немного у изгороди, начинают неспешно брести много раз хоженым путём к выпасу, под сиплые окрики полусонных пастухов и звучные щелчки их неимоверно длиннющих плёток. Проходит час, другой… и солнечный диск, оторвавшись от кромки темнеющего вдалеке леса, начинает ползти всё выше и выше по светлеющему небосводу. Сырость и прохлада предрассветья сменяются мягким теплом зачинающегося дня, предполагающего быть, по всей видимости, погожим и жарким. Из бесконечно высокой синевы неба льётся радостно яркий свет на зелень полей, взволнованную лёгким ветерком. Мало-помалу начинает припекать, и время медленно, но верно близится к знойному полудню – поры гнать коров на дойку. Тогда у пастухов – обед. Ну, а после всю оставшуюся часть дня будут они водить с места на место по пастбищу стадо мирно щиплющих траву бурёнок, угадывая по солнцу: сколько до вечерней зорьки осталось – потому, как именно по закату, определяется завершение пастушьей работы… А на следующий день – по новой. Так и в поговорке подмечено: «Солнце восходит – пастух с ума сходит, солнце садится – пастух веселится».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив
