до состояния шара. Блеснул огонь. Раздался оглушающий, больно бьющий по ушам грохот. И в разные стороны помчались клубы дыма и пламени в сопровождении осколков пластика и чего-то еще, чему я не могла дать названия…
Ясный солнечный денек для меня померк. Дендропарк, наполненный шорохом листвы и безмятежностью, словно отодвинулся куда-то очень далеко от меня, невообразимо далеко. Я не могла бы до него дотянуться, даже если бы очень этого хотела. Но мне этого и не нужно было. Куда сильнее меня занимало то, что в левую щеку будто сахранские шерши жала воткнули, впрыскивая в кровь свой парализующий яд. Мне было так больно! Так безумно больно, что хотелось заорать на всю Вселенную. Вскочить и бежать пешком на край освоенного космоса, только бы избавиться от жгучей, разрывающей на части боли. Но тело будто парализовало. Оно мне не подчинялось. Из сведенного спазмом горла не вырывался даже хрип…
Подумалось, что это уже конец. И даже стало немного жаль, что в свой последний день я выгляжу так, как нравится отцу и лину Монтриалли, а не мне. Может быть, хотя бы в крематорий меня отнесут в джинсах и вот той шелковой, полупрозрачной кофточке, на которую отец презрительно фыркнул, что она не стоит денег за ценник, на котором напечатали ее цену.
Чада было жалко до слез. На моих глазах в его тело впились тысячи крохотных кусочков, разлетевшихся в разные стороны от лопнувшей коробки. Чада выгнуло дугой. Но он, не обращая внимания на совершенно очевидную боль от ран, все пытался добраться до меня, спасти.
Я не могла отвести от телохранителя глаз, когда в мозг пробился чей-то чужой, полный бессильной ярости и отчаяния крик:
– Ча-ад!.. Не смей умирать! Слышишь?! Не смей!
Бодигард приоткрыл мутные, больные глаза, нашел взглядом меня и прошептал:
– Объект… Девушка… Поклянись, что не дашь ее в обиду…
От первого слова в душе все перевернулось. Стало больно, хоть слова Чада и были логичными: отец ему заплатил немалые деньги, чтобы Чад охранял меня. И эта разорвавшая надвое боль словно ослепила меня, лишила возможности что-либо еще чувствовать. Поэтому я совершенно безразлично отнеслась к следующим словам бросившегося к Чаду Диллона:
– Да провались она пропадом, маленькая идиотка!.. Мне на нее начхать!..
Но телохранитель, не обращая внимания на полные бессильной ярости слова в мой адрес и сделав поистине титаническое усилие, приподнялся и вцепился в руку склонившегося над ним Диллона:
– Нет… – Чад тяжело, с надрывом дышал. – Нет… Поклянись! Поклянись, что не бросишь ее…
Телохранитель так требовательно, так умоляюще смотрел в лицо Диллону, что у меня сердце рвалось на части в груди. И тот сдался. Скривился, но кивнул:
– Ладно. Если ты так хочешь…
– Хочу!..
Кажется, это последнее усилие стоило для телохранителя слишком много. Получив так необходимое ему обещание, что меня
