у нее ничего, терпимая, только нервы все наружу, кричит без повода.
Бабушка рассказывала, как встречали раньше даже не Новый год, а Рождество в ее семье, где было восемь детей, а теперь осталась одна сестра, да и та разбита параличом.
Но подлинную елку, праздник, который невозможно забыть, устроили ей тети, пригласившие их к себе, Женю, Тамару и Надежду Николаевну, вскоре после Нового года.
В полукруглой комнате стояла красавица-елка; на зеленых пахучих ветвях были развешаны старинные игрушки: рыцари в треугольных шляпах, гвардейцы в мундирах, на лошадях, принцессы в золоченых платьях, настоящие гирлянды. Под елкой, рядом с маленьким Дедом Морозом, сидел купленный ей плюшевый мишка, лежала хлопушка с конфетами. На белых флажках, украшавших широкую грудь Мишки, красиво было написано заглавными буквами: «ХОТЬ МЫ ТЕТЯМИ ЗОВЕМСЯ, ВСЕ Ж МЫ БАБУШКИ ТЕБЕ». Медвежонок совсем живой, с лукавыми бусинками глаз, Жене даже не верилось, что это подарок ей… Она прижала мишку к груди, а тетя Вера, в длинном вышитом платье, открыла крышку пианино, виноградные кисти рук легли на клавиши, и комната наполнилась дивными аккордами. Женя не представляла, что может быть такая музыка. Вальс Шопена нежно и грустно улыбался жизни, являя свое превосходство над ней. Вальс уносил Женю в медовые поля, она блаженно лежала в солнечной лагуне, запрокинув голову, боясь пошелохнуться, а на лицо садились бабочки с кружевными прозрачными крыльями. Потом тетя заиграла «Елку» Ребикова. Мелодичную, но слишком простую для Жени, ее рассеянный, восхищенный взгляд скользил по стенам; охотник с гобелена подмигнул ей, а дальше, в нише, она увидела старую фотографию в овальной рамке: тети Оля и Вера, с тугими длинными косами, в строгих белых блузках, а посередке юноша, почти мальчик, она знала, что это ее дедушка, дедушка Саша, которого ей уже никогда не увидеть. От этого становилось чуть-чуть грустно, но грусть была приятная, легкая – что дед не сидит среди них за столом, такой же молодой, как на снимке. Потом она заметила еще одно фото: тети, уже немолодые, сидели вместе с третьей сестрой, тоже умершей, маленькой горбуньей Ниной; по сути, она ничем не отличалась от них, такое, казалось, царило между ними тепло и понимание. Без тени свар, выжигающих душу истерик.
Со свечей, в больших бронзовых подсвечниках, неслышно капал стеарин, свечи горели едва ли не ярче потолочной лампочки под абажуром. Тетя Оля, приодетая в полосатую вязаную кофту, внесла с кухни серебряный поднос, на нем, как диковинный цветок, благоухал корицей штрудель с яблочным вареньем, круглились домашние пирожные – картошка из какао.
На столе была сочная американская тушенка из жестяных банок, взрослые пили глинтвейн из толстых кружек. Облако тепла, аромат сдобного теста обвивали Женю на мгновение, чтобы потом, на пустыре, растаять в плотном флере забвения.
…Тетя Оля усадила Женю на колени, застенчиво целовала ее волосы, девочка еще не знала, какую роль сыграет неприметная и такая великодушная тетя в ее
