псоглавец. – В райских кущах одним мучеником больше.
Не поднимая лица, не меняя позы, старик принялся раскачиваться из стороны в сторону. Бормотания его стали громче – теперь среди них можно было ухватить части разных молитв, перемешанные в нелепую богохульную кашу.
– Твоя дочь мертва, – сказал псоглавец. – Что с ней случится дальше, мне неведомо. Ее душа погибла еще весной.
Старик ожесточенно замотал головой, заныл, заверещал, выпрашивая у невидимого отсюда неба прощения и милости. Все его тело ходило ходуном. Стучали зубы, дробя слова в мелкую крошку, лишая их мало-мальски вразумительного смысла.
– Это ведь твоя вина, – сказал псоглавец. – Ты сгубил ее душу. Поддался искушению, подстерег в лесу, снасильничал, а потом, испугавшись, попытался убить. Так?
Старик затих. Всхлипнув, поднял влажные глаза на неразличимого в темноте всезнающего судию.
– Я не понимал, что со мной… – простонал он. – Будто впервые увидал Пелагею. И потерял покой… Ошалел, совсем ошалел. Там… на поляне… я обратился в зверя. Не ведал, что творю…
– Ты сгубил ее душу, – сказал псоглавец. – Но не сумел сгубить тело. И вместо мертвой души оно приняло в себя что-то иное, что-то нечеловеческое, порожденное чащей. То, что откликается на зов полной луны.
Старик кивнул. По морщинистым щекам ползли слезы.
– Твое место в аду, – сказал псоглавец. – До скончания времен и после.
По-прежнему баюкая изувеченную руку, старик неуклюже переменил положение, опустился на колени и нагнулся вперед, вытянув как можно дальше тощую шею.
– Руби… – тихо прошептал он.
Минуту спустя существо в окровавленном подряснике покинуло дом, держа за волосы голову хозяина. Волки, оставшиеся от некогда многочисленной стаи, пировали на тропе за воротами. Опасливо косясь, они расступились перед псоглавцем, но тот даже не взглянул в их сторону. Прихрамывая и то и дело встряхивая обгоревшей кистью, он пошел по тропе в сторону поля.
В воздухе чувствовалась свежесть близкого утра. Выползал из оврага туман, шарил по траве косматыми белыми лапами, оставляя на стеблях и листьях прозрачные капли. Звезды поблекли, подернулись дымкой, и уже не отыскать было среди них той самой темной проплешины. Прошелся по кронам ветер, разбудил птиц. В подлеске заворочалось зверье, засуетилось, готовясь к испытаниям и бедам нового дня.
Но люди, верные рабы Божьи, еще спали, и потому никто не видел, да и не мог увидеть, как псоглавец в монашьем подряснике и с саблей на боку брел по краю созревшего поля, как срывал обожженными пальцами колосья, и разгрызал их, и вкладывал зерна в рот отрубленной голове, а все остальное сплевывал под ноги. Никто не видел стройного каракового аргамака, что дожидался хозяина за полем, на перекрестке. Подойдя к коню, псоглавец первым делом протянул ему горсть пшеничных зерен.
– Не серчай, – сказал он жеребцу, беспокойно прядающему ушами. – От старой ничего не осталось,
