ноги длинные, а талия вряд ли больше канонических шестидесяти сантиметров. Выглядела она красивой и опасной, точно ядовитая змея.
– Не хочешь рассказать? – спросила девушка, нагибаясь вперед, так что в вырезе майки колыхнулась налитая грудь.
И тут Олег понял, откуда у нее может быть такой акцент.
– Зачем это? – спросил он по-сургански. – Ты готовить материал для исповедь?
Язык этот он знал плохо, практиковал мало, в стране со столицей в Танголе почти не бывал.
Уроженка Сургана, очутившаяся в Цаде, – вещь невероятная, это все равно что негр из какой-нибудь Центрально-Африканской Республики, перебравшийся на ПМЖ в Таджикистан.
– Что? – Ингера отшатнулась, веселье из ее глаз исчезло, его сменили подозрительность и страх. – Откуда ты?.. Неужели ты?.. Но ты же не из детей Сургана?
Она напряглась, сгорбилась, точно готовясь к прыжку, сжала кулаки.
– Нет. – Олег покачал головой. – Но я могу говорить по-твоему… по-вашему… Хорошо не очень, но могу.
– Да, я вижу, что не очень. – Девушка расслабилась, и на лицо ее вернулась улыбка. – Потом поболтаем, а сейчас ложись, а то Дитрих, староста наш ненаглядный, вот-вот лампу погасит…
И она без тени смущения принялась расстегивать ремень.
Олег улегся, натянул на себя колючее, неудобное одеяло, хотел еще разок обдумать свое положение, то, что надо будет сделать… Но накопившаяся усталость придавила его к кровати, и он провалился в сон со скоростью упавшего в пике самолета, поплыл на мягких черных волнах.
– Подъем! – гаркнули, как показалось, в самое ухо.
Олег сел на койке и вытаращил глаза. Полог был откинут, внутрь проникал клин ярко-желтого света, и в нем стоял Дитрих, облаченный в майку и трусы – бугрятся мышцы плеч и груди, светлые глаза вытаращены, агрессивно дыбится ярко-рыжий «ежик».
– На молебен! Быстро! Пять минут на все дела! – рявкнул он.
Соседи Олега уже сбрасывали одеяла.
Сам он в армии не служил, лишь проходил сборы на военной кафедре, но было это адски давно, и он успел отвыкнуть от подобных «упражнений» – застелить кровать и одеться за то время, пока горит зажженная спичка, рысцой сбегать в туалет, позевывая и стараясь не задремать на ходу.
И помчаться дальше, туда, куда устремились все обитатели лагеря…
Деревянная «эстрада», которую разглядел вчера в сумерках, оказалась молельней – навес, под ним кафедра для проповедника, а стенка за ней украшена священными изображениям: неизбежное Око в центре, рисунки, изображающие Восемь Грехов и Восемь Добродетелей, улыбающиеся физиономии святых и пророков всякого толка, нарисованных по одному и группами.
Пришлось встать на колени, руки сложить перед грудью, а голову склонить.
– Мир вам, возлюбленные дети! – объявил возникший за кафедрой отец Риччи. – Поприветствуем же
