на мгновение замерла и задумчиво провела пальцами по поверхности. Сердце сжало какое-то непонятное чувство тоски. Давящей, глубокой, словно она что-то знала, но не могла вспомнить. И это «что-то» как раз было связано с тем, что являлось ей в сонном видении.
Повинуясь внезапному порыву, она села на стул и взяла кисть. Перед глазами кадрами пронеслась промозглая ночь и незнакомец, несший ее на руках. Словно наяву, ощутила запах дождя и хвои. Нахмурившись, Лана пыталась вспомнить лицо мужчины. Оно было такое… невыразимо печальное, как и глаза – бездонные, манящие…
Удерживая образ в голове, Лана нанесла пару штрихов на полотно. Ее рукой как будто водила неведомая сила. За пару минут, на одном дыхании, она изобразила это лицо с печатью скорби и тлеющей надеждой во взгляде. И сейчас эти глаза смотрели прямо на нее, точно живые, смотрели и словно просвечивали насквозь. Видели и боль, и страх, скопившиеся в ее душе, видели слезы, скользящие по щекам…
– Кто ты? – обреченно спросила Лана. Вскочила с места и испуганно отступила в угол комнаты. – Почему мне кажется, что я знаю тебя? Может, у меня галлюцинации? Может, это последствия комы?
Она съехала по стене на пол и опустила голову. А с губ сорвалось:
– Vertire et mi.
Слова повисли в воздухе, а сердце Ланы на мгновение перестало биться. Она не могла поверить, что произнесла слова на «несуществующем» языке. И так отчетливо, уверенно, словно знала его с детства. И это безумно напугало.
Тяжело дыша, Лана подскочила к портрету и бросила его на пол. Ей казалось, что она сходит с ума. И в то же время понимала, что происходит что-то странное. Вместо кадров из прошлого ее мучают обрывки каких-то других воспоминаний. Ее ли? И воспоминания ли это? От тяжелых мыслей от висков к затылку разрослась мигрень.
Какое-то время Лана сидела в углу и смотрела перед собой. Она не ощущала такой беспомощности даже в больнице, хотя тогда казалось, что это были самые ужасные дни. Вдруг вспомнилось, как, выйдя из комы, Лана впервые взглянула на себя в зеркало. Голова была перебинтована и напоминала кокон, а лицо… Это белое пятно с многочисленными шрамами, на котором выделялись испуганные глаза и опухшие губы, нельзя было назвать человеческим лицом. Как же горько она плакала тогда, сколько раз обзывала себя уродиной! А Жора, перебирая ее пальцы в своих ладонях, терпеливо говорил:
– Я буду любить тебя и такой, Ланочка! Главное, что ты осталась жива. Это такое счастье!
И мать утешала:
– Глаза остались такими же. Как у отца.
Даже тогда отчаяние было не таким сильным, как сейчас… Сейчас к отчаянию примешалось одиночество. Горькое, как полынь, цвета увядших листьев, летящих под ноги. Лану не покидало ощущение, что, несмотря на мужа, родителей и многочисленных знакомых, она очень одинока и никому по-настоящему не нужна.
Кроме одного человека.
Зачем-то перевернула портрет и взглянула на размазанные черты.
Кроме
