ты, Данияр, спел бы хоть что-нибудь! Джигит ты или кто?
– Пой, Джамиля, пой! – смущенно отозвался Данияр, попридержав лошадей. – Я слушаю тебя, оба уха навострил!
– А ты думаешь, у нас, что ли, ушей нет! Подумаешь, не хочешь – не надо! – И Джамиля снова запела.
Кто знает, зачем она просила его петь! Может, просто так, а может, хотела вызвать его на разговор. Скорее всего ей хотелось поговорить с ним, потому что спустя немного времени она снова крикнула:
– А скажи, Данияр, ты любил когда-нибудь? – и засмеялась.
Данияр ничего не ответил. Джамиля тоже умолкла.
«Нашла кого просить петь!» – усмехнулся я.
У речушки, пересекавшей дорогу, лошади, цокая подковами по мокрым серебристым камням, замедлили ход. Когда мы миновали брод, Данияр подстегнул коней и неожиданно запел скованным, прыгающим на выбоинах голосом:
Горы мои, сине-белые горы,
Земля моих дедов, моих отцов!
Он вдруг запнулся, закашлялся, но уже следующие две строчки вывел глубоким, грудным голосом, правда, чуть с хрипотцой:
Горы мои, сине-белые горы,
Колыбель моя…
Тут он снова осекся, будто испугался чего-то, и замолчал.
Я живо представил себе, как он смутился. Но даже в этом робком, прерывистом пении было что-то необыкновенно взволнованное, и голос, должно быть, у него был хороший, просто не верилось, что это Данияр.
– Ты смотри! – не удержался я.
А Джамиля даже воскликнула:
– Где же ты был раньше? А ну пой, пой как следует!
Впереди обозначился просвет – выход из ущелья в долину. Оттуда подул ветерок. Данияр снова запел. Начал он так же робко, неуверенно, но постепенно голос его набрал силу, заполнил собой ущелье, отозвался эхом в далеких скалах.
Больше всего меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена сама мелодия. Я не знал, как это назвать, да и сейчас не знаю, вернее, не могу определить: только ли это голос или еще что-то более важное, что исходит из самой души человека, что-то такое, что способно вызвать у другого такое же волнение, способно оживить самые сокровенные думы.
Если бы я только мог хоть в какой-то мере воспроизвести песню Данияра! В ней почти не было слов, без слов раскрывала она большую человеческую душу. Ни до этого, ни после – никогда я не слышал такой песни: она не походила ни на киргизские, ни на казахские напевы, но в ней было и то и другое. Музыка Данияра вобрала в себя все самые лучшие мелодии двух родных народов и по-своему сплела их в единую неповторимую песню. Это была песня гор и степей, то звонко взлетающая, как горы киргизские, то раздольно стелющаяся, как степь казахская.
Я слушал и диву давался: «Так вот он, оказывается, какой, Данияр! Кто бы мог подумать!»
Мы уже ехали степью по мягкой, наезженной дороге, и напев Данияра теперь разворачивался
