вспомнить всех исполнителей… Что ни спектакль, то триумф, артисты – гордость русского искусства. Эх, не пора ли мне взяться за мемуары, душа рвётся, руки чешутся…
Монологи эти она обычно обращала к Любе, когда та приходила с работы. Или к навестившей её соседке. Или по телефону к бывшей коллеге из Дома ветеранов сцены. Воспоминания были для неё неистощимым источником жизненных сил, и хотя темы повторялись, Елизавета Ивановна всегда находила благодарную аудиторию. В лице Любы, однако, не всегда. Но она дочь свою извиняла: Любка замотана, библиотечная работа с девяти до шести, очереди в магазинах, дома уборка и готовка. На личную жизнь почти не остаётся времени. Да и какая ей личная жизнь на пятом десятке? И тут же вспоминала собственную прожитую жизнь. Совсем другое дело, всё-таки актриса, пусть не первого ряда. И муж литератор. Не очень известный, но зарабатывал неплохо, семью содержал. Не то что начинающий журналист, отец Катерины, с которым Любка давно рассталась. А какая трагедия была! Потом она успокоилась. И вот теперь этот Эдик. Впечатления настоящего времени чередовались с прошлым, прошлое давало пищу для раздумий, возвращая связями к сегодняшнему дню, и этот непрерывно творящийся в её мозгу процесс был продолжением дела, определившего всю её судьбу. А делом был Малый театр, хоть, признаться, большой карьеры на театральном поприще она не добилась. Дважды ей повезло – перепали крупные роли купчих в пьесах Островского, и она достойно их сыграла. Зрителей привлекала её высокая стройная фигура, умение носить костюм и произносить реплики сильным грудным голосом, богатым интонациями. Она немного нараспев протягивала гласные, что считалось характерным для старой московской речи. «А это, – говаривала Елизавета Ивановна, – сейчас и многим ведущим не дано, разучились». Особенно хороша она бывала в первой паре в сценах бала. Костюмы на ней сидели как влитые, будто всю жизнь она ходила в длинных платьях со шлейфами и в кринолинах. И вообще в театре она слыла русской красавицей.
В артистки Елизавета Ивановна пошла по призванию, потому что все в её семье были театралами. Отец её, купеческого рода и звания, в советские времена рабочий мастер на заводе, смолоду был серьёзным опероманом, завсегдатаем императорских театров и известных частных опер. Много раз с галёрки слушал Шаляпина и Собинова, а когда женился, возил жену и дочку на балетные спектакли и в драму. Вкусы были разные, но любовь к Малому театру у них была общей. Так говорила Елизавета Ивановна Любе, со вздохом упрекая её за то, что та не ездит с ней на Ваганьково, на могилку дедушки и бабушки. Елизавету Ивановну обычно сопровождала Марья Ефимовна, Маша-одевальщица, тётя Маша, её давняя подруга по театру, одевавшая актрис в женской грим-уборной, ныне пенсионерка. Там где-то недалеко в ветхом склепе покоились и её дворянские предки. Подруги ставили в церкви свечки, помолившись, оставляли записочки за упокой. Утирая слёзы, клали поклоны, прикладывались к иконам, просили здоровья
