А Пётр Фомич от такого конфузу помидорой залилса. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Дарье кулаком грозит, а сказать ничё не можёт, токмо рот откроет, опять закроет… Откроет, закроет… Так молча и ушёл.
Но, сказывал дед Культя, что грозилса он Дарью-то без дров в зиму оставить.
Но Дарья она Дарья и есть. И долго на ё никто в деревне не серчат. Да и за что серчать-то. Собака лает, ветер несёт.
А хозяйка она завидна. И дом у ей справной, добротной, высокой. Да и сама она баба приветлива, последню рубаху скинет – отдаст. А каку наливку делат! А пироги с малиной! Не мудрёно, что одиноки бабы, как скотину управют, – к Дарье на самовар. А коли кто из заезжих сгодится, так на постой непременно к Дарье. Вот тодысь – само оно. Може и Дарье-то одиноко, целой день, окромя скотины, не с кем словом перекинуться. А тут стока народу. И пойдёт у самовару-то само веселье. И про что токмо Дарья-то нам не сказывала. А мы-то слушам, рты раззяв. Поди в городах-то ентова отродясь не слыховали. Да и Дарья, ну чисто Райкин, всё так изображат, что ни оден актёр в самых высоких званиях не покажот. И хошь много годов с тех пор утекло, много чево запамятилоса. Но которы побывальщины Дарьины я до сих пор помню. И как она енто всё изображала ровно перед собою вижу. И по памяти рассказы енти вам топерь поведаю.
Как тётка Дарья помирать собиралась
Одно лето не заладилося. И льёт, и льёт, и хмурит, и хмурит. И в голбце вода, и на огородах мокрень, и на гувенниках трава полегла. Ни тебе по грибы, ни по ягоды. Тоска смертна. И взяла меня эта тоска заживо. Ни есть, ни пить. Пришла ко мне Нюрка Рогушинска за солью. А я ей сказываю:
– Всё, Нюра, видно пора мне домой сбираться.
А она, этак невпопад, отвечат мне:
– Чой-то? Куды эйто ты удумала? Аль к Зойке своей непутной? Ишь, изменщица.
– Да не к Зойке я. Куды я им. Они и без меня кажной день грызуться. Помирать я собралася, Нюрушка. Тоска меня взяла. Чую, смертушка под окнами ходит.
Тут под окном Клавка Полувёртова мелькнула. Мне от печи Клавкину голову в чёрном платке видать. А Нюрка Рогушинска с девок пужлива. Её братья в детстве вывернутым тулупом напужали. Так она обмерла вся и на табурет осела, сама ровно смерть.
Ну, Клавка шумлива, да и в сенцах темно. Загремела вёдрами (коромысел зацепила). Так Нюрка стала креститься, да пришёптывать.
А тут Клавдя во всей красе, наше вам с кисточкой:
– Даша, не бут ли у тя соли в заём?
– И шо вас седни прорвало? Несолёны… Человек, можно сказать, последни часы на свет Божий взират. А они тут со своею солью.
Ну, Клавка с Нюркою всколыхнулиса. Давай вокруг меня кружить, отговаривать это значит, чтобы не помирала я пока. Но я на энти их уговоры ни-ни, не пошла.
И стала я им наказы давать, во что меня обрядить, где положить, да ково на вынос позвать. Тут Нюрка Рогушинска мне и присоветовала на лавку со свечкой прилечь, вроде как примериться. Как оно, если я уже померла, а они по мне сокрушаютса. Ну, лежу этак
