же, понять его можно: я вот красавиц всяких видал, но, ежели с тобой сравнивать, то ты ножки помыть изволила, а оне той водой лица умыли. Красота твоя и у старого ум отшибёт, что про молодого говорить!
– Не гневайся, ясная маронка! А мы ему ухи-то пообдираем…
Сердитое лицо девушки начало понемногу смягчаться.
– Будет вам, ясноваженные, – бархатным голосом произнесла она. – Нешто за одного недоумка добрым людям жизнь портить буду? – и, не слушая благодарностей, посмотрела на старика, улыбнулась ласково: – А льстить, диду, не нужно. Лучше сидайте, люди добрые, поговорим.
С облегчением выдохнув, мужчины торопливо уселись на лавку.
– Откуда, светлая маронка, да куда путь ведёшь, не во гнев будь спрошена?
– До житины святых людей, в честь чудесника Реколы названной, еду. Обет дала, что за оставленное мне наследство путь одна проделаю и дары богатые отвезу. Еду с Дальнеюжья, из имения Золотополье, что досталось мне после ухода к Вышнеединому Мокича и Ялины, – голос девушки оборвался. Старик Свербысь придвинулся ближе, глядя сочувственно и внимательно:
– Ох, горе-то… Так ты, стало быть, их донька?
Она покачала головой:
– Нет, диду, они дитёв не завели, не сподобил Вышнеединый. Но нередко бывали у родителей моих приёмных в Щедрицах и завсегда меня баловали. И вот недавно принёс нам служитель с управы по наследованным делам грамоту за печатями. Они, благодеятели, почти всё мне отписали, – маронка вынула тонкотканый платочек, уткнулась в него. Мужчины сочувственно молчали, только переглядывались и вздыхали.
– Так ты не Олестя ли?
– Оксюта, – поправила она.
– Ох, прости старого, попутал. Память уже не та, что прежде.
Девушка едва приметно улыбнулась и лукаво посмотрела на старика:
– Скажи, диду, а не Свербысь Гусище ли ты, Лапотным прозванный, из людей вышечтимого марона Крытеня?
– Он и есть, – отозвался старик, широко улыбаясь. Взгляд его из прищуренного стал дружеским, тёплым. Прочие тоже оживились и закивали.
– Так у меня ж для тебя есть кое-что, благодеятелями моими оставленное, как другу староверному, – всплеснула руками Оксюта, поднимаясь с лавки. – Погоди, сейчас обернусь, – и выскользнула за дверь.
– Это кто ж такая, дидусь? – осторожно поинтересовался тот, кого называли Тума.
– Ясноваженная и весьма богатая маронка, – отозвался тот. – Я от Мокича слыхал про неё. Знатная она, и не приёмными родителями, а истинными. В сиротстве осталась, и её до поры в Щедрицы забрали Карпусь да Лянка. Души в ней не чаяли, как и Мокич с Ялиной. На язык остра, на руку тяжела – если в гнев ввести, но рачительна, умна и не злопамятлива. Так что, Лабусь, благодари Вышнеединого, скудоумец, что обошлось! Ей перстень особый вышнеуправцем дан: коли обидит кто маронку, драту тому быть нещадно. А ты к ней, светлой, как к придорожной давалке!
– Пшёл
