Тогда меня схватили за руки, а подошедшая медсестра ввела иглу в вену. Буйство во мне стало быстро утихать, теплая волна покатилась по протокам моего тела, а затем снова все стало в очередной раз быстро темнеть…
Наверное, пребывал я в небытии довольно долго, потому что когда я очнулся и огляделся, то определил, что сейчас утро. Солнце светило в незашторенное окно, ее лучи скользили по моему лицу, приятно согревая кожу. Рядом со своей постелью я обнаружил сидящую женщину, которая пристально смотрела на меня. Увидев, что я открыл глаза, она вскочила и выбежала из палаты.
Как ни странно, но чувствовал я себя достаточно бодро, голова не только не болела, но была довольно ясная. Но мысли и картины, которые в ней вспыхивали, не доставляли мне радости.
Вошел доктор, он внимательно посмотрел на меня и присел возле кровати.
– Я вас осмотрю, – сказал он.
Причин для возражений у меня не было, а потому я ничего не ответил.
Врач пощупал пульс, послушал грудь и легкие, измерил давление. Затем заглянул в глазное яблоко.
– Вы можете назвать себя? – спросил он.
– Легкоступов, Владислав Сергеевич, – уверенно ответил я.
– Сколько вам лет?
– Тридцать пять.
– Вы женаты?
– Разведен.
– Есть ли дети?
– Сын. Его зовут Юрий.
– Что ж, замечательно, с памятью все в порядке. Я рад за вас.
– Что со мной? – Я попытался подняться – и тут же пронзительная боль снова уложила меня в постель. И все же она была не такой сильной, как в первый раз.
– Лежите спокойно, вам нельзя шевелиться, а тем более вставать. У вас черепно-мозговая травма, сильное сотрясение мозга. Вам нужен покой. Это для вас лучшее лекарство.
– Скажите, а что с Алексеем, моим братом? Я видел, как он летел.
– Последние слова звучали довольно нелепо, но других – я не нашел. Да и не это меня сейчас беспокоило.
Я увидел, как изменилось лицо врача. Мне показалось, что он не знает, как ему поступить: отвечать ли правдиво на мой вопрос или нет.
– Я хочу знать, что с Алексеем, – настойчиво повторил я.
– Его спасти не удалось, у него были ранения не совместимые с жизнью. Поверьте, мы делали все, что могли.
Я застонал. Меня пронзила боль, только не физическая, а совсем другая, а потому еще более тяжелая. Мне хотелось плакать, но при враче и медсестре это было не очень удобно. Я всегда старался не показывать свои чувства на людях. И все же надолго меня не хватило, я ощутил, как прохладная слеза проложила влажный след по моей щеке. Я видел по их изменившимся лицам, что они не то удивлены, не то обеспокоены моей реакции; было заметно, что они явно не знали, что делать – то ли успокаивать меня, то ли дать мне выплакаться. И эта их нерешительность как-то странно подействовало не меня; я громко, как маленький ребенок, зарыдал. Если память мне не изменяла – а с ней
