кулисами грохнули дружно.
ДАНИЛА:
– Во, даёт, Тарасыч! Уморил!
БАТЫЙ:
– Да уж, окрестил немца! Снеговик! С мясом теперь не отдерёт!
7. ИНТ. ЦИРК ТРИЗИНИ. МАНЕЖ
Вурлих ухмыльнулся и встал в стойку. Руки огромные вперёд выставил, и пошёл «на приём».
Тарасыч, хотел было правой захватить Вурлихово левое запястье, да тут два пальца, аккурат, под напульсник ослабленный и проскочили. Указательный и безымянный.
Вурлих, как ждал этого, резко дёрнул руки на себя, да вниз, аж хруст пошёл.
От боли всё почернело. Тарасыч на колено просел, но, тренированное тело само, перекатом в сторону ушло.
А когда боль чуть «отпустила» увидел Тарасыч, что правая рука, могучая, плетью вниз повисла. А оба пальца в обратную сторону показывать начали.
А Вурлих, улыбается чёртом! Атаковать низом удумал. Да, Тарасыч вовремя увернулся, и пришлось Вурлиху, как бычку переростку, пол манежа лбом пропахать.
Публика хохочет.
Тарасыч, взялся было пальцы на место ставить, да куда там – болью аж оглушило. Только видит:
– Судья рот раскрывает, медленно, как во сне.
– Данила на манеж к Вурлиху рвётся, да его трое держат.
– Вурлих уже встаёт грозно, лыбится, руки к нему тянет.
Не успел немец.
Тарасыч левой ухватил руку Вурлиха. Крутнул, что есть сил, вкруг себя «мельницу», так, что слилось всё в белые полосы: и цирк, и публика. Да и ахнул того Вурлиха на ковёр.
Немец выгнуться дугой – не хочется ему на лопатки.
Да Тарасыч, лёгонько ножку-то подбил, тут-то Вурлих и рухнул. А уж колено на грудь и к ковру дожать, так это дело техники. На обе лопатки прилип Вурлих.
СУДЬЯ:
– Туше!
Эээээ-ееее-эгге-геееее… Ревёт восхищённая публика, – Туш-еееее.
8. ИНТ. УТРО. ТАРКОВИЧИ. ДОМ СОЛОМОНА КАЦА
На стене с обоями, фотографии: Борец в трико, при регалиях, с огромной гирей.
Подпись: "Григорiй Тарасовичъ. Чампiонъ 1898 годъ". Рядом висит фото красивой женщины с семитскими глазами.
Чуть слышно звучит молитва.
СОЛОМОН:
– МОДЭ АНИ ЛЕФАНЕХА, МЕЛЕХ ХАЙ ВЕКАЯМ, ШЕЭХЕЗАРТА БИ НИШМАТИ БЕХЕМЛА – РАБА ЭМУНАТЕХА!
Мужская рука с изуродованным, навеки оттопыренным указательным пальцем, трогает резной багет, словно проверяет – на месте ли она?
СОЛОМОН:
– Мирра-Мирра, гэвэрэт, вот и стал мне ближе к тебе ещё один день.
Огромный, бородатый, босой, в нательной рубахе и кальсонах стоит он у окна. Утренний луч упирается в него словно розовый палец.
Это он, бывший борец – Тарасыч, а по рождению Соломон Израилевич Кац, местечковый еврей.
А за окном солнце с листвой в прятки играет, Соломону лукаво подмигивает. Птицы за окном с ума сходят.
Мужчина щурится на яркое.
СОЛОМОН:
– Шалом. И что до Соломону
