даже если мать предпочитала ночевать там, а не в их ветхой квартирке. Монмартрские кабаре давным-давно утратили свой глянец Belle Epoque[9], которая и сама канула в прошлое, потеряли блеск и престиж последних пяти десятков лет и превратились в бездарные пародии на самих себя, прежних. Они пережили мировую войну, катастрофический спад в экономике и, как стареющие проститутки, повидавшие на своем веку все разнообразие унижений, вид имели потасканный, изнуренный, но еще хорохорились и подмалевывали фасады. То же самое можно было сказать и о коллегах Кики: ученицы самых престижных балетных школ, некогда подававшие большие надежды, ныне тщились продлить свое существование на сцене, собрать осколки былой жизни хотя бы в гримерках.
Анна вошла в кабаре через заднюю дверь, стараясь не обращать внимания на привычную тошнотворную смесь запахов – косметики, пота, рвоты и опилок. Мать она нашла свернувшейся клубком на узкой банкетке в одной из гримерок, посреди ворохов измятых платьев с блестками, рваных чулок и пустых жестянок из-под кремов и румян. По пути за кулисами она наткнулась взглядом на пару пыльных противогазов, валявшихся у деревянных подпорок сцены, брошенных давным-давно в суете и забытых. Это послужило ей напоминанием, что надо успеть вернуться в Лувр как можно раньше, ведь она пообещала Люси, что покинет Париж вместе с другими музейными работниками на рассвете. Когда еще доведется свидеться с матерью, было неизвестно, и от одной этой мысли в душе шевельнулась жалость.
– Кики, – позвала Анна, подергав бретельку ее поношенного зеленого платья. – Maman…[10]
Кики приоткрыла сначала один налитый кровью глаз, затем второй.
– Chérie?..[11] – Голос прозвучал хрипло. Она ухватилась за протянутую дочерью руку и кое-как приняла сидячее положение на банкетке. – Ты что здесь делаешь?
«Прогресс», – подумала Анна. Зачастую, когда она приходила в кабаре, Кики и вовсе отказывалась просыпаться. Ее руку мать держала крепко.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказала Анна. – Ты слышишь меня? Послушай, пожалуйста.
Кики молча потянулась за недокуренной сигаретой, лежавшей в пепельнице на столике у банкетки.
– Кики, – повторила Анна. – Послушай меня. Марсель сбежал.
– Сбежал? – Кики икнула и хихикнула. – Вот уж удивила. Мальчишка весь в отца. – Она чиркнула спичкой, раскурила мятый бычок и, глубоко затянувшись, уставилась на дочь, щурясь от дыма.
В гримерке, заваленной ворохами пестрых платьев, Анна чувствовала себя глуповато в строгой белой блузке, серо-коричневой юбке и поношенных кожаных туфлях.
– Он оставил записку, – продолжила девушка и протянула матери сложенный листок бумаги. – К тебе не заходил?
– Кто, Марсель? – Кики фыркнула. – Этот ребенок не считает нужным со мной откровенничать. – Она встала, помассировала поясницу и принялась копаться
Прекрасной эпохи
Мама
Милая?..
