подагрическую лопату:
– Евстигнеев – мое фамилие, значица. С большой приятностью…
– Лева, это наш Евстигнеев, прекрасный парень, – сказал я. – Но у него, сукина кота, склероз стал сильнее бдительности. Написал на меня донос в милицию, прохвост эдакий, и по безумию своему опустил его в мой почтовый ящик.
Евстигнеев ухватился за грудь, будто собрался, как Данко, вырвать свое пылающее сердце пенсионера конвойных войск и осветить вонючую сумерь грязного длинного коридора. Красный испуганно отшатнулся. Но Евстигнеев сердце не вырвал, а только сипло и задушевно сказал:
– Неправда ваша, Алексей Захарыч! Не доносил я! Сигнализировал. Правду сообщал. В нашу родную рабоче-крестьянскую милицию. Для вашего же, можно сказать, блага и пользы! Чтобы провели с вами разъяснительную работу о недопустимости пьянства! Особенно среди писателей, людей, можно сказать, идеологических. Сиг-на-ли-зи-ровал!
На харе его был стукачевский восторг, искренняя вера в почтенность его гнусного занятия. Я и злиться не стал – плюнул и повлек за собой остолбеневшего Красного.
Вчера – спьяна – закатил я «москвича» двумя колесами на тротуар. Сейчас он был какой-то весь скособоченный, задрызганный, в ржавчине и потеках, несчастный, как заболевший радикулитом старый холостяк. На капоте кто-то написал много похабных слов, а на лобовом стекле вывел: «Хозяин – дурак!»
Вот уж что правда, то правда!
На сияющем «жигуле» Льва Давыдовича никто такого не напишет!
2. Ула. Мой дед
– Суламита! – позвал меня дед.
– Что, дед?
– Ты не спишь?
– Нет, уже не сплю.
– Ты горюешь?
– Нет, дед. Я грущу.
– Ты грустишь из-за него?
– Из-за всего. Из-за него тоже.
– Он ушел навсегда?
– Он вернется.
– Почему же ты грустишь?
– Он уйдет снова. И вернется. И уйдет.
– Почему, янике, почему, дитя мое?
– Я старше его.
– Намного?
– Прилично. На два тысячелетия…
– Ай-яй-яй! – огорчился дед. – Он – гой?
– Да.
Дед долго молчал, раздумывал, старчески кряхтел, потом спросил мягко:
– Суламита, дитя мое, ты полна горечи и боли. Ты любишь его?
– Да, дед.
– За что?
– Он умный, нежный, он кровоточит, как свежая рана.
– И все?
– Он – мой сладостный муж, он дал мне незабываемое блаженство.
– И только?
– Он – мой ребенок, отнятый злодеями, изуродованный и вновь найденный мной.
– А что они сделали с ним?
– Он пьяница, трус и лжец.
– Он знает, кто мы?
– Нет, дед. Не бойся: я не открыла ему великую тайну. Да он и не поверит.
– Это
