Как ты их называешь, мусора? Облазали, но не нашли. Почему же? И косточки не нашли. Ничего, ни черта. Ах, нет, черта они как раз нашли, но не поверили!
– И Мария там? Отвечай, че ты ржешь на всю округу, как кобыла.
– Не скажу! Не заставишь, не скажу ничего!
– Гога, неси, надо поучить эту суку!
Гога вытаскивает из рюкзака паяльник, кое-как втыкает в розетку и подносит к самому Графининому лицу.
– Говори, пока не нагрелся.
Графиня хохочет, так что ложечка дребезжит в пустой фарфоровой чашке. Кончик паяльника краснеет, краснеет, Графиня смеется все громче, а я вспоминаю Гогино выражение лица, когда он сидел на диване в «Причале». Как будто с него, вечно вялого, в ватной шапке из зэковских понятий, слетела вдруг пелена. И на меня смотрел не отморозок с набитым «Гога» на первых фалангах. А Гоша. Гошенька Рубин, который услышал такое, что не могло уложиться в его маленькой тугодумной головешке.
– Они говорили… – прошелестел Гога. – Девочки говорили, тонко: «Пи-пи-пи, ми-ми-ми», – нет, даже «Ма-ма-ма… Мама, мамочка», – они говорили. На разные голоса. И чем ближе старая ведьма – тем громче, мамкают, мамкают, зовут: «Мама, мама, мамочка». А потом раз – и замолчали. Наверное, увидели ту, с косичками. Я почти вплотную к старой ведьме подошел, руку протянул, хотел девчонку схватить, думал, ноги переломаю, но спасу, и тут поезд. В-в-вам, в-в-вам, вагоны, да так много, один за другим, я не мог выцепить, видел только, как кусты зашуршали, задвигались, и черное что-то из них поползло, а девчонка заверещала. Я не мог разглядеть, не мог взять в толк, что там происходит, что там за кустами, да еще и грохот этот, прямо перед носом, даже сейчас в ушах стучит. Только увидел в последний раз, как косички мелькнули. – И Гога закрыл руками голову, вжал в плечи, посмотрел на меня кротко. – Я не смог добраться до нее, прости. Поезд проехал, а за поездом ничего. Пусто. Кусты пустые, я все обшарил.
Темно и тихо. Только птица надо мной какая-то крыльями прохлопала. И больше – ничего.
– Гога, остановись, убери, убери, кому говорю.
Гога непонимающе моргает, но отводит паяльник от сморщенного смехом Графининого лица.
– В жопу тебе засуну этот паяльник, если с первого раза не будешь слушать. Эй, слышишь меня? К тебе обращаюсь.
Графиня закидывает лицо к потолку, и золотые круги лампочки отражаются в ее глазах.
– А если я тебе скажу меня в лес отвести, отведешь?
– В лес? – охрипше переспрашивает Графиня.
Я киваю.
– Отчего же не отвести. Отведу.
И Графиня снова хихикает, тонко, по-бесовски. Так, что холодок пробегает по коже.
Гога остается на стреме, а я иду за Графиней. Насыпь шуршит под ее ногами в цветастых домашних тапочках. Ноги голые, синюшные от вылезших вен. Фу, противно смотреть.
По насыпи струится туман, от него кожа делается холодной, лягушачьей, неродной как будто. А может, это от непривычной тишины. Ветра нет, звуки поселка скрадывает широкая лесополоса, идущая вдоль реки до самой станции.
