едва прорезаемый сумрак, пахнущий промоченным мхом. Лес, ничем не известный ни прежде, ни теперь, понимался скорее как груз, доставшийся им так же, как достались переполненные больницы, залежи шлака на северном выгоне и муниципальные памятники выдуманным императорам и патриархам, до которых по-прежнему не доходили руки: еще год назад, когда все изнуряли себя неприменимыми к жизни вымыслами, один переплетчик домогался до главы, убеждая того свести все деревья в излучине «ради бергмановской ясности», но был отвергнут, и Никита не знал, хорошо это вышло тогда или дурно. Лес являлся ему испытующе, но вопросы его как будто не ждали ответа, а единственно смущали незащищенное сердце; волокно этой связи вилось неисследимо, но слышно сквозь шум ветра и слабую птичью возню; медные сосны выгибались назад, застывая как проволока. В этом тоже водилась заметная музыка, развивалась по-своему и сама остывала, но всегда оставалась ничьей, неберущейся, и Никита не мог до конца догадаться, что ему с этим делать; он шел мимо нее как подростком мимо нечистых компаний в саду за школой, провожавшей его клокотанием духовых из мансарды: сад запросто обходился по периметру, но его увлекало сбивчивое дыхание угрозы по оба плеча, так ни во что не слепившееся и ничему не научившее его. Он вырос в квартале за станкостроительным, зимами спотыкался о заметенные рельсы и заглядывал греться в натопленные проходные; прикасаться рукой к панцирю грузового вагона для него и тогда, и сейчас было понятней, чем трогать живое дерево. Можно было из розыгрыша подозвать мальчиков и огорошить их старческим воспоминанием о тогдашних снегах, выпадавших вдоль хвостового отсека, но Никита сдержался, чтобы не приваживать их.
Несколько причастных уже отделились от общего похода и легли по легенде, их почти не было видно в траве; это все облегчало, и он, помогая зубами, распечатал плед, расстелился и тоже улегся, подпершись одной ладонью. Его мальчики, как это было, похоже, условлено, ушли на десяток шагов вперед и, изображая ссору, стали на месте; он недолго прислушивался к их игрушечному щебету, повторяющемуся и сбивчивому, и скоро провалился в молочный полусон, словно бы вынувший из него позвоночник, но оставивший узкое зрение, как если бы он наблюдал сквозь пробоину в толстой стене. Лежа так, он увидел, как в этом стиснутом поле бесшумно возникла первая девочка на «Мериде» с перехваченными лиловой банданой волосами, вся похожая на увеличенного богомола; золото ее маленьких кроссовок было приторно лживо, грудь почти не читалась под курткой, а широкие ноздри подрагивали на неровностях. За ней прокатились трое таких же длинных, но коротко стриженных, чему-то смеющихся; эти выглядели как сестры, сбежавшие с занятий, и обувь их была белоснежна, как искусственные облачка. Следующая, тяжеловатая, с не дрогнущей между лопаток мясистой косой, везла на себе сумасшедший гербарий турслетовских лычек и лент «по следам» и «вдогонку»; крупная, как слепень, родинка сидела у нее на губе и как будто клонила всю голову вниз. Не покидая
