в упомянутом домике имелось три стульчака разного диаметра: один для нормальных взрослых, второй для детей и третий, огромный, для доброго дядюшки Шарпантье. Об этом дядюшке, которого я, впрочем, никогда не видел, говорили, будто он так толст, что у него уже дважды лопался живот. Поэтому в моем воображении этот дядюшка играл особую роль.
В Линднесе мы в полной мере наслаждались помещичьим образом жизни – бродили по лесу, ловили раков, купались в озере (причем я категорически отказывался купаться вместе со своими прелестными кузинами, которые были старше меня на год и на три года, и вообще с «девчонками»), скакали верхом, дурачились. Все это было чудесно, но самым веселым занятием было вместе с Лилли и Мари гоняться в свинарнике по щиколотку в грязи за хрюкающими и визжащими свиньями. Это было незабываемое время! Однако все кончается, даже длинные российские школьные каникулы.
10. Школьные будни в Москве
Я еще ничего не рассказал о предпринятых моими родителями попытках обучать меня разным наукам. Должен признаться, это будет неприятная для меня исповедь. Впрочем, в свое оправдание могу заметить, что причина тому заключалась не только во мне, но отчасти и в довольно курьезных представлениях о воспитании детей, которые, судя по всему, возобладали в обществе в 60‐е годы, во всяком случае, в России.
Когда мне исполнилось пять лет, у моей дорогой матушки было восемь детей, семеро из которых жили под родительским кровом. Три мои сестры воспитывались дома. Моему младшему брату Вильгельму84 была два года, и мамочка, верно, уже предчувствовала, что аист принесет еще Эмми85. Одним словом, она света белого не видела из‐за своей роли наседки. Чтобы хоть немного облегчить ей жизнь, меня в пять лет отправили в школу.
Директор школы при реформатской церкви господин Керкоф даже набрал ради меня и своего сына Рене отдельный класс, но то ли потому, что он считал нас вундеркиндами, то ли потому, что мой отец переоценил педагогический талант Керкофа, я с первого класса должен был одновременно учиться читать и писать сразу на трех языках: немецком, русском и французском, в дополнение к арифметике и Закону Божьему. И хотя я, как и все мои одноклассники, мог с грехом пополам изъясняться на этих трех языках, все же ожидаемые от меня результаты оказались мне недоступны. Как я ни старался, сколько бы слез отчаяния ни проливал, голова моя решительно отказывалась усваивать всю эту премудрость. Я просидел в первом классе четыре года, так и не добившись ничего, кроме почетного прозвища «старейшины».
В конце концов мой отец пришел к выводу, что, возможно, меня следует перевести в другую школу. Его выбор пал на гимназию Креймана, где преподавание велось на русском языке. В то время она считалась лучшей школой в Москве. В ней я проучился с весны 1870 по май 1874 года и был учеником четвертого класса, когда наша семья переехала в Германию86.
У Креймана я хотя бы кое-чему научился, однако для того, чтобы быть принятым в пятый (!) класс гимназии Витцтума
Шпис Вильгельм (1864–1948) – советник ландгерихта (земельного суда) в Кобленце и один из основателей Музея Рейна в этом городе.
Шпис Эмми (1867–1926) – впоследствии жена торговца табаком и директора фабрики в Дрездене Роберта Вольнера (1854–1927).
Гимназия была основана в 1858 г. Францем Ивановичем Крейманом (1828–1902) как школа-пансион, в 1865 г. переименована в гимназию. См. о ней: Двадцатипятилетие московской частной гимназии Ф. Креймана, 1858–1883. М., 1884. Там в списке учеников указано (с. 166), что Георгий Шпис учился с 1872 г. (а не с 1870 г.!) по 1874 г. и окончил 2‐й и 3‐й классы.
