провести. Скорее уж она проведет других.
Я улыбаюсь во мраке, думая о тех, кто знает мой секрет… и кто не знает.
А-а-а-ах.
Это уже становится предсказуемым.
Но затем танцующая флейта начинает раскачиваться и скулить. Газовые лампы на стене наливаются светом, таким слабым, словно утренняя заря касается горизонта розовыми кончиками пальцев…
Единственное, что я вижу, – бледная маска во мраке… Это лицо медиума, светящийся овал, подобный маске древнегреческой трагедии или комедии.
Каким-то образом свет (каков бы ни был его источник) выбелил ее кожу, и черты лица кажутся черными дырами в пергаменте.
Ее глаза напоминают черные как смоль маслины, рот – словно перезрелая темная слива, которая лопается, образуя идеальное «О».
А из этого рта… выплывает облако, похожее на дыхание, когда оно становится видимым на морозе. Змея из дыма и тумана, бесконечная и отвратительная…
Я вижу субстанцию духов, которая называется эктоплазма.
Да, я вижу ее. Но каким образом?
Я чувствую, как руки соседей охватили мои, подобно наручникам, которые не разжать. Эктоплазма – или ее видимость – покачивается, как кобра на египетском рынке, завороженная дудочкой, ни на секунду не останавливаясь.
Довольно!
Я не отнимаю рук и не отвожу глаз, но стараюсь не поддаться детскому желанию верить увиденному. Судья мертв. Я взрослая женщина. И обманывать буду я, а не меня.
Колени разжались, и мои драгоценные карандаш с блокнотом беззвучно соскользнули на ковер.
Мой взгляд прикован к флейте, вокруг которой извивается эктоплазма, как плющ вокруг шпалеры.
Лицо медиума, подобное маске, по-прежнему плывет в темноте.
– Я слышу усопшую, – произносит она нараспев. У нее такой же механический голос, как у «говорящих машин» Эдисона. – Она вернулась! Изгой. Танцовщица среди почивших. Она никогда не умрет!
И тут я замечаю нечто странное. Эктоплазма возвращается обратно, как уто́к ткацкого станка, меняющий направление.
Она извивается, стремясь к своему источнику, и мягко закручивается в темноте под лицом-маской, вокруг невидимой шеи.
Потом эктоплазма сжимает кольца, как змея. Это уже не кобра, а боа-констриктор, созданный из перьев и тумана.
Она крутится и затягивается, крутится и затягивается…
… и уже не видно лица из-за окутавших его бесплотных колец…
… и слышатся вопли и стоны, стоны и вопли.
Наконец мы вскакиваем с единодушным криком. С иллюзией покончено. Теперь мы уже не публика, а нечто вроде обезумевшего древнегреческого хора.
Кто-то (бог его знает где) заставляет газовые лампы вспыхнуть ярким светом.
Стол с грохотом опускается на пол. Кто-то вскрикивает: ему отдавили палец на ноге.
Я слышу треск моего сломанного карандаша.
После того как стол рухнул вниз, все стихло.
Голова
