городу своих добавлять не надо и дело будет умнее.
– Именно! Но как закричали на вас либералы-то, а?
– Уж такое их дело, чтобы кричать…
Густой кашель соборного протодиакона возвестил о начале богослужения.
К Фоме подошла Софья Павловна, поздоровалась и тихо, грустным голосом говорила ему:
– Я смотрела на ваше лицо в день похорон, и у меня сердце сжималось… «Боже мой, – думала я, – как он должен страдать!»
А Фома слушал ее и – точно мед пил.
– Эти ваши крики! Они потрясли мне душу… бедный вы, мальчик мой!.. Я могу говорить вам так, ведь я уже старенькая…
– Вы! – тихо воскликнул Фома.
– А разве нет? – спросила она, наивно глядя в его лицо.
Фома молчал, опустив голову.
– Вы не верите, что я старушка?
– Я вам верю… но только это неправда! – вполголоса и горячо сказал Фома.
– Неправда – что? Что вы верите мне?
– Нет! Не это… а то, что… Я – вы извините! – не умею я говорить! – сказал Фома, весь красный от смущения. – Необразован я…
– Этим не надо смущаться… – покровительственно говорила Медынская. – Вы еще молоды, а образование доступно всем… Но есть люди, которым оно не только не нужно, а способно испортить их… Это люди с чистым сердцем… доверчивые, искренние, как дети… и вы из этих людей… Ведь вы такой, да?
Что мог ответить Фома на этот вопрос? Он искренно сказал:
– Покорно вас благодарю!..
И, увидав, что его слова вызвали в глазах Медынской веселый блеск, почувствовал себя смешным и глупым, тотчас же озлился на себя и подавленным голосом заговорил:
– Да, я такой – что у меня на душе, то и на языке… Фальшивить не умею… смешно мне – смеюсь открыто… глуп я!
– Ну, зачем же так? – укоризненно сказала женщина и, оправляя платье, нечаянно погладила рукой своей его опущенную руку, в которой он держал шляпу, что заставило Фому взглянуть на кисть своей руки и смущенно, радостно улыбнуться. – Вы, конечно, будете на обеде? – спрашивала Медынская.
– Да…
– А завтра на заседании у меня?
– Непременно!
– А может быть, когда-нибудь вы и так просто… в гости зайдете, да?
– Я… благодарю вас! Приду!..
– Мне нужно благодарить вас за это обещание…
Они замолчали. В воздухе плавал благоговейно-тихий голос архиерея, выразительно читавшего молитву, простерев руку над местом закладки дома:
– «…Его же ни ветр, ни вода, не ино что повредити возможет: благоволи ему в конец привестися и в нем жити хотящих от всякого навета сопротивного свободи…»
– Как содержательны и красивы наши молитвы, не правда ли? – спрашивала Медынская.
– Да… – кратко сказал Фома, не понимая ее слов и чувствуя, что опять краснеет.
– Они нашим купеческим
