«протезы», поддерживающие в нас мысль, что в конце концов мы остаемся хозяевами собственной судьбы, как и эту неизбывную жажду – при первой возможности попасть в свое королевство «замещения». Сегодня всем нам хватает способов, чтобы увериться: мы в силах наверстать упущенное, компенсировать промахи и неудачи, причем не только благодаря системам, готовым подчинить реальность нашим желаниям, ведь у нас есть большее, мы можем необузданно предаваться новой страсти наших дней – экспрессивности. Это она позволяет нам в той или иной мере приукрасить себя в глазах других, снискать одобрение, толком ничего не сказав, выставить себя напоказ, дабы обозначить исключительность своего существования, а может, в порыве злобы или ярости заклеймить чей-то профессиональный опыт, отношения, еще что-нибудь подобное и даже больше – мировой порядок. Выручает нас теперь особая практика: индивидуальное или универсальное применение приемов, обладающих катарсическими свойствами. Вот что нескончаемо культивируется – до пресыщения и ad nauseam[13], – и отсюда впечатление, что, как бы ни повернулась жизнь и сколь бы суровой ни была реальность, кое-что всегда можно сделать: состряпать рассказ о своей жизни, чаще всего хвалебный, проявить гнев, вызванный людьми или ситуацией, длительной или преходящей, тайно или явно отомстить за все пережитые унижения, испытать краткое облегчение и каждый раз, как после мессы, на какое-то время остаться с чистым сердцем.
Следует понимать, в чем сегодня важность катарсиса, достигать которого экономико-технический мир научился, умело выработав нужные инструменты. Но одновременно – формируя как условия производства, так и образ жизни – мир этот порождает голод по компенсаторным приемам. Дело не в том, что пар только-только стали выпускать, а до этого многие поколения были вынуждены жить в немоте. Просто катарсис заменяла самая разная деятельность: семейная жизнь, досуг, потребление, да и в другие периоды потребность в нем, видимо, не была такой острой. Каждый договаривался с уязвимостью бытия и несправедливостью как мог. Теперь же экспрессивность играет решающую роль: люди ищут своего рода одобрения и, чтобы заявить о собственной уникальности, пытаются ловчить и выставляют себя напоказ – что является полной противоположно-стью субъективации; экспрессивность понимается как реапроприация поступков, которые мы совершаем в жизни, и безразлична к тщеславной публичности.
Опыта как такового сегодня недостаточно. Он почти всегда – в реальном времени – должен воспроизводиться на письме, иначе его сочтут слишком бедным. Только так, через огласку, он словно обретает истинную ценность, начинает казаться значимым и как будто берет реванш за тяготы судьбы. Вот она, всепоглощающая страсть нашего времени, но более вероятно – невроз. Мы имеем дело не столько с раздутым эго, с типичным нарциссизмом – такой взгляд стал уже общим местом, – сколько с новыми установками, когда люди, чья жизнь, как правило, ограничена неудобными и жесткими рамками, получают
До тошноты (
