легенды о ходатайстве Горького за расстрелянных в Петрограде великих князей и за поэта Гумилева, они подозрительно похожи: Горький ездил в Москву, заручился согласием Ленина на помилование, но московские чекисты сообщили об этом в Питер, и к его возвращению несчастные были расстреляны. Вероятно, эти легенды исходили от самого Горького. В среде петроградской литературной элиты он был человеком чуждым: давно и прочно связанный с большевиками, Горький, по словам культуролога Вячеслава Всеволодовича Иванова, «принадлежал к числу тех очень богатых русских людей, без денежной помощи которых большевики и сам Ленин едва ли легко выдержали бы испытания времени между двух революций» (1905 и 1917 годов. – Е. И.). Cо временем его слава потускнела, литература жила под другими звездами, и Горький с ревнивой завистью относился к новым властителям дум – дело обычное, вот только время было необычным. Победа большевиков дала ему возможность руководить культурой по своему разумению. «На несколько лет, – писал Замятин, – он превратился в какого-то неофициального министра культуры, организатора общественных работ для выбитой из колеи, голодающей интеллигенции. Эти работы походили на сооружение Вавилонской башни…»
«Вавилонской башней» Горького стало созданное им в 1918 году издательство «Всемирная литература», которое должно было в кратчайший срок обеспечить пролетариат сокровищами мировой литературы: за три года планировалось издать 800 томов произведений классиков всех времен и народов. Другой целью этого грандиозного предприятия было желание Горького привлечь «старую интеллигенцию» к сотрудничеству с советской властью. Благодаря «Всемирной литературе» многие писатели и переводчики получили работу, а с нею пайки и гонорары в самое тяжелое, голодное время, но была и оборотная сторона: «Всемирная литература» стала первым опытом привлечения писателей к службе новому государству, превращения творцов в чиновников-исполнителей. «Да, это одна из причин молчания подлинной литературы… – писал Замятин в статье „Я боюсь“. – В наши дни – в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной литературе“, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве». Трагическое положение привлеченного к чиновничьей службе писателя отразилось в записях Александра Блока: «Тружусь над протоколами секции… О!» (29 сентября 1918 г.); «Большое организационное заседание всех секций… Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель» (2 октября 1918 г.). Служба не оставляла времени не только для стихов, но и для «снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д.».
Александр Блок был членом редакционной коллегии издательства, в которой Горький собрал известных литераторов и филологов, но главное слово всегда оставалось за ним. Воззрения пролетарского классика во многом совпадали с теорией «пролетарского искусства» Луначарского, и он учил знаменитых
