не только храбр, – возразила Валерия, в глазах которой сверкнула молния радости, – ты еще и любезен.
Затем она вдруг спросила на греческом языке:
– В твоей стране, до того как попал в плен, ты был одним из вождей твоего народа, не правда ли?
– Да, – ответил Спартак также на греческом языке, на котором он говорил если не с аттической, то, во всяком случае, с александрийской изысканностью. – Я был вождем одного из самых сильных фракийских племен в Родопских горах. У меня был дом, многочисленные стада овец и быков и плодороднейшие пастбища. Я был богат, могуществен, счастлив и – поверь мне, божественная Валерия! – я был полон любви, справедлив, милостив и добр…
Он на миг остановился, а затем продолжал с глубоким вздохом и дрожащим от сильного волнения голосом:
– И я не был варваром, не был презренным и несчастным гладиатором!
Валерию охватило чувство жалости, волнение любви, и, подняв на рудиария глаза, сверкающие лаской и нежностью, она сказала:
– Я долго и часто беседовала с милой твоей Мирцей, я знаю твою необыкновенную храбрость; и теперь, когда я с тобой разговариваю, я вижу ясно, что презренным ты не был никогда, а по своему образованию, по воспитанности и манерам ты похож скорее на грека, чем на варвара.
Какое впечатление произвели эти слова, произнесенные очень нежным голосом, на Спартака, нельзя передать; он почувствовал, что слезы увлажнили его глаза, и ответил прерывающимся голосом:
– О, будь благосклонна… за эти милосердные слова… милосерднейшая из женщин, и пусть высшие боги… окажут тебе предпочтение перед всеми смертными, так как ты этого вполне заслуживаешь, и сделают тебя счастливейшей из всех людей.
Валерия тоже была взволнована: это волнение сказывалось в страстном блеске ее выразительных глаз и в прерывистом дыхании.
Что касается Спартака, он был вне себя. Он смотрел на Валерию восторженными глазами, преданными и полными обожания, он слушал ее мелодичный голос, который казался ему гармонией арфы Аполлона, он упивался ее пылающими и страстными глазами, которые, казалось, обещали неизреченные восторги любви. И если он не мог верить и действительно не верил обещанию, которое жило в этих глазах и которое он считал галлюцинацией разгоряченного воображения, он все-таки не сводил влюбленного взгляда, сверкающего, подобно пылающей лаве, с божественных глаз Валерии.
За последними словами Спартака наступило долгое молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием матроны и фракийца; между их сердцами установился какой-то ток единых чувств и мыслей, заставлявший обоих трепетать и молчать в смущении.
Валерия первая попыталась освободиться от тягости этого опасного молчания.
– Не возьмешь ли ты на себя теперь, когда ты свободен, управление школой из шестидесяти рабов? Сулла хочет обучить их гладиаторскому делу на своей вилле в Кумах.
– Я готов сделать все, что тебе угодно, так как
