к нему я уже начинал испытывать двойственное чувство: злорадство при виде того, как безобразно, вкривь и вкось все делается, – и нетерпеливое желание самому приложить руки, чтобы хоть что-то стало налаживаться.
А надежд на то, что жизнь можно наладить и при советской власти, было мало. У меня, во всяком случае. Уже начинали свертывать нэп – наивных мавров, сделавших свое дело, объявили злейшими врагами нового строя и, обобрав до нитки, высылали для перевоспитания трудом на лесоповале. Не говоря о вполне большевистской подлости этого маневра (разрешить частное предпринимательство, а потом за него же и карать), он был еще и на редкость недальновидным: истреблялись лучшие кадры хозяйственников, самые деловые, самые предприимчивые, сумевшие за пару лет вывести страну из голодной разрухи военного коммунизма.
Правда, эти люди были живучи, часть их уцелела и кое-кто сделал успешную карьеру в системе государственной экономики. Был, к примеру, такой Френкель – Солженицын упоминает о нем в «Архипелаге»; сосланный в описываемое время на Соловки, он уже тремя годами позже стал большим начальником на ББК (там-то я и видел его, и слышал о нем самые фантастические легенды). Но в массе своей «нэпманы» были раздавлены или, во всяком случае запуганы настолько, что ждать потом от них смелой, инициативной хозяйственной деятельности уже не приходилось – отучили на всю жизнь. Не исключено, что именно где-то здесь генезис феноменальной советской бездарности в сфере экономики – бездарности многолетней, наследственной и традиционной, которая и сегодня так успешно ведет весь соцлагерь к неотвратимому краху его интегрированного народного хозяйства.
Судя по настроениям вузовской среды тех лет (я поступил в Ленинградский Политехнический в 1924 году), для большинства «классово сознательной» комсомолии поворот к нэпу был горьким разочарованием: как же это так, разгромить контру на всех фронтах, чтобы потом капитулировать перед лавочником? Позорный нэп оскорбил самое святое не только в корчагиных, он стал личной трагедией для многих партийцев и постарше, не успевших еще вписаться в диалектические извивы генеральной линии. А уж про рядовую массу вчерашних «беззаветных героев» и говорить нечего. «Товарищ, товарищ, за что мы сражались, за что ж мы проливали свою кровь» – жестокий этот романс, не менее популярный в то время, чем знаменитые «Кирпичики», можно было услышать в любом трактире, исполняемый со слезой и искреннейшим пьяным надрывом. Какая-нибудь неандертальского облика личность в потрепанной буденовке с такой лютой злобой поглядывала на жалкую роскошь нэпманских витрин, что было ясно – дай только этим волю, и тотчас следа не останется от эфемерного частнопредпринимательского благополучия, обещанного покойным вождем «всерьез и надолго».
Поэтому можно смело утверждать, что когда генеральная линия сделала зигзаг влево, революционные массы (в больших городах, по крайней мере; о тогдашних настроениях провинции ничего сказать не могу) встретили
