обращаясь к Богу:
О, Seigneur, donnez-moi la force et le courage
De contempler mon corps et mon coeur sans dégout[3].
Он узнает из сонетов Шекспира – быть может, на погибель себе – тайну его любви и усваивает ее себе. Он видит своими глазами современную жизнь, потому что он прислушивался к ноктюрнам Шопена, или занимался греческим искусством, или же прочел историю страстной любви мертвеца к мертвой женщине, чьи волосы походили на тонкие золотые нити, а губы – на гранатовое яблоко.
Но это сочувствие художественного темперамента по необходимости направляется лишь на то, что получило свое выражение в словах или в красках, в звуках или в мраморе, за раскрашенными масками Эсхиловой драмы или через просверленные и связанные вместе тростники некоего сицилийского пастуха – должен был открываться человек и назначение его.
Изображение для художника – единственный способ воспринимать жизнь вообще. То, что немо, мертво для него. Иначе у Христа: своей чудесной, безграничной фантазией, наполняющей священным трепетом человека, захватил он мир невысказанного. Мир скорби, не имеющий голоса, сделал он царством своим, и сам стал его вечным глаголом.
Как я сказал уже – тех, кто нем в несчастье своем и «чье молчание внятно лишь одному Богу», – их выбрал он братьями себе. Он стремился быть оком слепого, ухом глухого и криком боли в устах тех, чей язык был связан.
Он желал быть трубным гласом для тех мириад, что не нашли себе языка, – трубным гласом, посредством которого могли бы они воззвать к небу.
Благодаря художественной натуре своей, для которой страдания и горе были формами, через которые он мог осуществить свое понятие о красоте, – он понимал, что мысль ничтожна, пока не воплотится и не станет образом; и потому он явился в образе страдальца, и этот страдалец вызвал к жизни искусство, и завладел им, и стал господствовать в нем, как это не удавалось еще никогда ни одному греческому богу. Потому что боги Греции, несмотря на белизну и алость своих прекрасных, гибких тел, были в действительности не тем, чем они казались.
Высокое чело Аполлона походило на солнечный диск, когда он в сумерки стоит над холмом; и ноги его были, как крылья утра. Но он был жесток с Марсием, и он отнял детей у Ниобеи.
В глазах Афины, в этих стальных щитах, не промелькнуло сострадания к Арахне.
Пышная надменность и павлины Геры – это единственное, что было в ней истинно величественного. И сам отец богов чересчур любил дочерей человеческих.
Были два глубоко значительных образа в греческой мифологии: в религии – Деметра, земное, не олимпийское божество, в искусстве – Дионис, сын смертной, которой миг его рождения был мигом смерти.
Но сама жизнь, из среды скромной и привлекательной, вызвала дивный образ, неизмеримо прекраснейший, чем мать Прозерпины или сын Семелы.
Из мастерской плотника в Назарете вышла личность бесконечно высшая, чем могли ее когда-либо измыслить мифы и сказания.
О, Боже, дай мне силу и мужество созерцать тело мое и сердце мое без отвращения.
