Назывался он так потому, что все стены в нем были расписаны, разрисованы шуточными шаржами, рисунками, стихами, изречениями известных в прошлом писателей, бывших когда-то завсегдатаями ресторана.
– Тебе как филологу должно быть интересно, – указал Дмитрий Иванович на стены.
Светлана, действительно, заинтересовалась, поднялась, медленно пошла вдоль стены, время от времени спрашивая у Анохина что-нибудь о писателях, оставивших свой след в ресторане. Разговор этот продолжился за столом.
Дмитрий Иванович видел, что слушает Светлана хорошо, заинтересованно, с охотой. Ела она неторопливо, часто замирала с ножом и вилкой в руках, глядела на него то с удивлением, то с восхищением, округляла глаза и восклицала в особо увлекательных местах рассказа: «Неужели?.. вот как!.. не может быть?» Или смеялась, отчего на ее пухлых щеках появлялись ямочки. От этих ее восклицаний, от мягкого смеха, от этих удивительно милых ямочек на щеках Дмитрий Иванович вдохновлялся, возбуждался еще сильнее, чувствовал себя так, словно его накрыла и повлекла в открытый океан теплая нежная волна, и безостановочно говорил, говорил. Временами, не умолкая, он поднимал бокал с белым вином «мартини». Она тут же клала нож на стол и бралась за тонкую прозрачную ножку своего. С легким тонким звоном их бокалы соединялись на миг. С каким восхищением смотрел он, как она касается губами тонкого стекла, делает глоток, как быстро слизывает вино с верхней, влажной губы, улыбается ему, показывая ямочки, и вновь берет нож со стола чуть тронутой загаром рукой! Как сводила с ума ее реденькая челка, падавшая дугой к темным бровям! Каждый раз, когда Светлана восклицала в очередной раз: не может быть! – и встряхивала челкой, сердце его вздрагивало, сжималось, замирало. Хотелось одного: длить и длить этот вечер, смотреть на Светлану, болтать безумолчно, растворяться в томительной нежности. Такого чувства он давно уж не испытывал. Было с ним такое лишь в далекой молодости, в дни романтической влюбленности, о которых он давно забыл. Проблемы, заботы, которые давили, мучили его; боль, тоска, терзавшие постоянно в последние дни, приглушились, отодвинулись, призабылись. Дмитрий Иванович не думал о них, был легок на слово, остроумен, ироничен, нежен.
– Ой! – воскликнула огорченно и удивленно Светлана, взглянув на часы. – Как время летит!.. Мне же надо собираться, готовиться к поездке… Все так стремительно! – Она встряхнула челкой, и лицо ее вмиг изменилось, стало озабоченным, настороженным. Глаза померкли, словно кто-то мгновенно стер их блеск. Перед Анохиным сидел другой человек.
Он правильно понял, что изменение это не связано с ним, но расспрашивать не стал, позвал официанта, расплатился и повез ее в общежитие. По дороге молчали. К нему вернулась прежняя, но на этот раз глухая, не столь гнетущая, тоска, скорее печаль. Он изредка быстро взглядывал на сидевшую рядом задумчивую Светлану и думал: зачем, зачем он берет с собой эту совсем юную девчушку? Не принесет ли он и ей и себе одни страдания? Кому это нужно? Но бес подсовывал ему в ответ лицо Светланы, во время его рассказа о писателях в ресторане, ее необычные брови вразлет, челку, ямочки, влажную от вина алую
