ску на востоке с влажной искоркой звезды. Вот из массы этой тучи что-то плавно отделилось, приближалось, нарастало… обозначилось лицо бородатого человека, – скоро весь он отделился, всей фигурой проступая из рассветной полутьмы; он шагал враскачку, ходко, по ухабам земляным: в вязаной округлой шапке, с блеском глаз из-под бровей, – то ли в полушубке, то ли в куртке…
Он прошёл, переступая лужи, озарённые слегка, краем поля индевелого, обходя деревню Голофеево, мимо хутора Сороки, на подходе к селу Галелеево…
В старом доме за столом выпивали двое; свет уже стоял в окне, и где-то неподалёку монотонно долбили в колокол: день воскресный.
Разговор вялый.
– Ночью не спал почти, – Фёдор, младший Опушкин, икнул и выругался.
Пили каждый сам по себе, не чокаясь.
– Почечуй, почечуюшки… – зевнул перегаром Василий, Опушкин-старший, хозяин дома.
– Третий день сплю хреново, не могу… – вздохнул младший.
– Сало старое, не жуётся… надо было консерву… – ворчал старшой.
– Слышь меня, Почечуй? Хреново!..
– Чо орёшь! Бабу разбудишь, она тебе… мухой вылетишь, прям тут же! – махнул головой на выход Василий-Почечуй.
– Как-будто воет кто во мне. Глаза закрою – воет, открою – вроде не воет…
– Допиваем, и по углам, а то Фура придёт, тогда мы оба завоем, – отрезал старший.
«Фурой» называл он Фросю, свою жену.
– Назара нет и поговорить не с кем!.. – осушил стопку Фёдор.
В сенях раздались шаги…
– Фура! Бутылку прячь! – просипел Василий-Почечуй. – Дай сюда её!..
Стукнули два раза в дверь и толкнули протяжно. Вошёл человек в зимней куртке, в армейских берцах; окинул взглядом.
– Всё пьёте, голуби, – снял шапочку. – Не признали?
– Кто ты? – Почечуй разинул рот, как-то не вязалось с реальностью…
– Ты чего? Ты откуда?! – вспугнулся младший Опушкин.
Пришедший стоял, молчал.
– Ты кто?! – крикнули вместе Опушкины человеку.
– Кто я… – сказал он тихо.
За окном всё звонили, и косил серый дождь.
С матюгами долетел женский голос: «… козлы! паразиты!..» – из второй половины дома ввалилась хозяйка.
– Чего разорались, придурки? – заглянула под стол. – Где бутылка? Ну, быстро!..
– А нету! – показал ей руки мужик её.
– Ведь, знаю, пили, – она шарила шумно вокруг, но всё безуспешно. – Где она? паразитские ваши рожи!
– Ты не нашла. Уговор!.. – напомнил ей Опушкин-старший.
– В следующий раз найду, убью! – пообещала ему.
– Не нашла, не нашла!.. – ликовал Почечуй.
Между ними был договор: не найдёт бутылку, значит, не было.
Фура разогнулась в досаде, переключилась на брата мужа:
– Что сидишь, как ужаленный в задницу?
Фёдор Опушкин не сводил взгляда с пришедшего.
И Фура уставилась на него же.
– Это что ещё за хрен с горы?..
– Сам пришёл, а кто – не знаем, – развёл руками Почечуй.
– Ты кто? – подошла к человеку, но ей не ответили. – Нет, ты глянь, стоит, как пень и язык проглотил. – Эй, дядя, кто ты?
Ну, скажи! – взмолился младший Опушкин.
Как раз затих колокол за окном.
– Я Иисус Христос, – сказал человек.
И ничто не дрогнуло, не стряслось, не упало даже; где-то за печкой ширкали мыши…
– Чего, чего? – надвинулась на него хозяйка. – Какой ещё Исус?..
– Христос, не видишь, что ль, – подначил Опушкин-старший.
– Я знаю, я знаю его! – вскочил Фёдор Опушкин, сияя от счастья. – Это же Назар! Это он!..
Человек посмотрел на него.
– И вправду Назар! А я и не признал сразу с бородой-то! Христос! во артист! – заржал Василий, его распирало от удовольствия: ему, известному хохмачу, показать мужикам эту сцену – все со смеху лягут!..
– Я и смотрю, знакомое что-то, – произнесла хозяйка тоном не обещавшим ничего хорошего.
Она в упор разглядывала пришедшего.
– Волоснёй зарос и святым прикидывается… – теперь ей было на
