своему толстому дорожному халату.
– Он нарочно заговаривал нам зубы своими Агабеками!
– А второй воровал в это время!
– Как ловко он притворялся больным! Удары и пинки возобновились.
Наконец чайханщик и его друзья вполне насладились местью. Потные, запыхавшиеся, они покинули поле битвы, столь бесславной для Ходжи Насреддина.
Опять ударили в камень звонкие подковы, затихли в отдалении…
Ходжа Насреддин поднялся; его первые слова были обращены к ишаку:
– Теперь я понимаю, зачем ты свернул утром с большой дороги, о презренный сын гнусных деяний своего отца! Мой халат показался тебе слишком пыльным? Но помни: если только еще где-нибудь в третий раз примутся выколачивать пыль из моего халата, позабыв предварительно снять его с моих плеч, тогда горе тебе, о длинноухое вместилище навоза! Я не поленюсь и проеду сто полетов стрелы, но разыщу где-нибудь живодерню с заржавленными от крови крючьями, с кривыми зазубренными ножами, сделанными из серпов, с длинными карагачевыми палками, на которых распяливают ишачьи шкуры! Помни!..
Ишак мигал белесыми ресницами; морда у него была невинная, кроткая, будто бы все эти угрозы относились вовсе не к нему.
Одноглазый лежал ничком и не шевелился.
Ходжа Насреддин слегка тряхнул его за плечо.
Одноглазый опасливо поднял голову:
– Уехали? Я думал – отдыхают… – Отряхивая пыль с халата, он добавил: – Хорошо, что они все были босиком.
Не понимаю, что находишь ты в этом хорошего.
– Когда босиком, то бьют пятками, – пояснил одноглазый. – А пятка по силе удара несравнимо уступает носку.
– Тебе лучше знать…
– Особенно прискорбны для ребер канибадамские сапоги, – продолжал одноглазый. – Тамошние мастера для красоты подкалывают в носок жесткую подошвенную кожу; кому – красота, а кому – горе…
– Ни разу не пробовал я на своих ребрах канибадамских сапог и не собираюсь пробовать, – сказал Ходжа Насреддин. – Будет лучше, почтенный, если здесь, на этом самом месте, мы расстанемся, и – навсегда!
Он сел на ишака, тихонько щелкнул его между ушей – обычный знак трогаться.
Одноглазый вдруг залился слезами и упал на колени, загородив Ходже Насреддину путь.
– Выслушай меня! – жалобно закричал он. – Никто, ни один человек в мире, не знает обо мне правды! Молю, будь милосерден, выслушай – и тогда многое представится иначе твоим глазам!
Его волнение было неподдельным, слезы – искренними, крупная дрожь сотрясала все его тело.
– Да, я вор! – Он захлебнулся рыданием, ударил себя в грудь кулаком. – Я гнусный преступник, и сам знаю это! Но поверь, незнакомец, я сам больше всех страдаю от своей преступности. И нет в мире ни одной души, которая захотела бы меня понять!..
Все это было так неожиданно, что Ходжа Насреддин растерялся.
Частью
