войска Капуцинского Дистрикта». Ему самому это вряд ли понадобится, французской революцией он специально не занимался, а как подарок – годится, поскольку раритет: шутка ли сказать, издано в том самом году, когда Робеспьеру оттяпали голову! Ленка такие вещи обожает (даром, что ни фига в них не рубит), поскольку мода теперь пошла на всяческое старье.
И надо сказать, попал со своим подарком в самую точку, затмил всех остальных, хотя по части подарков Ленку удивить было трудно. Сегодня ей тоже натащили всякого: старый медный шандал, кофейную мельницу с выдвижным ящичком для готового продукта, – но книжечка екатерининских времен превзошла все.
– Что значит писатель, – с пьяным энтузиазмом объявила Ленка, уже успевшая поддать. – Другой припер бы вульгарные гвоздики или торт, а до такого интеллектуального подарка кто додумается? Иди сюда, Вадик, я тебя поцелую!
– Ладно, успеем, – отмахнулся Вадим, протискиваясь на отведенное ему место между Маргошкой и Жанной.
Сосед Жанны, худощавый парень в очках в тонкой стальной оправе, откинулся со стулом назад и за ее спиной протянул руку.
– Рад познакомиться, – сказал он. – Александр! А вы – Вадим? Очень рад.
– Взаимно…
– В каком жанре работаете, если не секрет, – стихи, проза?
– Проза, – нехотя ответил Вадим. – Только это не жанр. А жанр у меня – рассказы.
– Ну, в этом мы, технари, разбираемся слабо. – Александр засмеялся. – Вы уж не взыщите…
– А, это вечно все путают, – пробормотал Вадим.
Кто-то предложил традиционный тост за новорожденную, он выпил вместе со всеми и стал рассеянно загружать тарелку Ленкиными деликатесами, потеряв интерес к происходящему за столом: он почувствовал, как проклевывается замысел. Вернее, нет, не проклевывается, а только едва-едва шевельнулся, только-только дал о себе знать. Интересно, подумал он вдруг, словно представив себя со стороны, с этим странным, ни с чем не сравнимым ощущением чего-то едва зарождающегося. Сравнить-то можно – наверное, у женщины так бывает, когда младенец впервые шевельнется… А впрочем, и там по-другому, там она знает заранее, ждет, предвидит. А тут внезапность. Еще минуту назад не думаешь, не подозреваешь, сидишь за обычным столом, ешь-пьешь, как все прочие. И вдруг это – как едва ощутимое землетрясение… как неслышный удар грома. И из ничего рождается вселенная. Неважно ведь, что это будет – короткий рассказ или повесть на пять листов (ну на пять-то листов тебя еще ни разу не хватило, сказал он себе, но тут же отмахнулся: а, да разве в этом дело!), важно, что это целая новая вселенная. Если, конечно, она возникла – потому что случается и ложная тревога, тоже вот так что-то там дрогнет, возвещая начало акта творения, но потом затихает, уходит без следа, без последствий. Будто пролетело что-то, едва коснувшись – не крылом даже, нет, а только отдаленным ветром от его взмаха, – и удалилось, исчезло. Но если акт состоялся – чем измерить само творение? Количеством страниц? Тогда сегодняшние многотомные романы по шесть-семь книг в каждом должны
