мой переключатель
от шторма на всеобщий штиль,
и я, поэтов собиратель,
стихи тащу с собой в постель.
Кого ещё тащить – не знаю.
Весна бушует через край.
А я всё строки помечаю,
что гений как-то написал:
«Я вас любил, любовь, быть может…»
Высокий смысл, высокий стиль.
Весна и манит, и тревожит
тех, кто ни разу не любил.
По памяти улиц
До одури странный тот день, свою стать
легко утопив в произвольном угаре,
на ушко шепнул, что придётся опять
купаться, как в омуте, в этом кошмаре,
где сутолок прорва. Была не была —
возьму и попробую брагу хмельную,
где ветер, как конь, закусив удила,
всё скачет и скачет по памяти улиц.
Вот он то обнимет, то вдруг оттолкнëт.
Ну что тут поделаешь с этим безумцем!
Уже наблюдает за нами народ,
а он, не стесняясь, целует, целует.
Строчки
Исписались, отстрочили строчки,
век, такой как есть, любя-кляня.
Опадают с дерева листочки,
волосы седеют у меня.
Где-то погибает жизнь с разбега,
где-то новости трагедией трещат.
Ну а где-то, прямо из-под снега,
первые подснежники глядят.
Сладостно-тоскливо ноет сердце,
от сопротивления устав,
в мир любви открыв нежданно дверцу,
и себя найдя там, потеряв.
Всё волнует: сосны вековые,
облачных волос на небе прядь.
И опять тревожные, живые
рвутся строчки, падая в тетрадь.
Крылья бабочек
В чужой ослепительной власти
растает сомнения миг.
Не мною придумано счастье,
что делит судьбу на двоих.
День тянется к ночи. Спокоен
таинственный чувственный зов.
И бабочки сладостным роем
стремятся в пучину костров.
А их опалённые крылья,
подхвачены ветром, летят
и падают вниз без усилья
от ливня весеннего в сад.
Заодно
Как спящий долго великан,
сошедший с гор,
весенний ветер-ураган
свой приговор
вершил, волнуясь и трубя,
и за версту
деревья гнул к земле шутя,
и гнал тоску.
Стонала жалобно душа
под этот вой,
и всё рвалась, и всё звала,
забыв покой.
И тени мчались за окном
куда-то прочь…
Я с этим ветром заодно
была в ту ночь.
Одна
Молва не может о хорошем
поведать. Тонко там, где рвётся.
И сердце непосильной ношей
Конец
