возле ратуши каменную плиту – «бесчестный камень», на котором издавна выставляли связанного преступника, повесив ему на шею доску с подробным описанием его злодеяний. Еще один замшелый обычай – они тут на каждом шагу, и один другого краше.
– Завтра к ели нельзя будет подойти из-за ребятишек, – сказал Давид Иероним. – Ее обычно украшают яблоками, свечками, фонариками, вешают и конфеты. Когда я был маленьким, дома всегда ставили елку, но на площади – совсем иное дело! Наверно, я никогда уже не попробую таких вкусных вафель, как те, которые для меня снимали с елки… и орехи в цветных бумажках… А раньше, говорят, ставили рождественские пирамиды – такие конусы из дощечек, украшенные зеленью и бумажными цветами. Тоже – радость малышам.
Слушая вполуха, Маликульмульк озирался по сторонам – побродить по гулянью, потолкаться в толпе он любил смолоду, но ему было внове это пряничное веселье. Он невольно улыбнулся, следя за суетой, и вдруг увидел лицо, которое тут было не менее инородно, чем лапландец в своих меховых одеяниях посреди африканского леса и голых дикарей.
Человек в черной шубе, крытой сукном, и в черной же меховой шапке наподобие треуха, стоял чуть в стороне от лотка и, хмурясь, глядел на Маликульмулька. Так смотрят на врага перед тем, как сказать ему уничижительные слова, а то и угостить оплеухой, подумал Маликульмульк. От природы наделенный большой силой, он не был драчлив, и всякая человеческая злость, чреватая кулачной расправой, ввергала его в растерянность – не меньшую, чем крик рассвирепевшей Варвары Васильевны. Он знал, что полагается давать сдачи, – знал теоретически, а на деле ему никогда еще не удавалось это сделать вовремя. Даже когда супруга драматурга Княжнина унизила его, совсем еще юного, ядовитым словечком, он рассчитался со всем семейством чуть погодя – и в полную меру своего таланта. Другое дело – что эта месть ему в конце концов вышла боком…
Маликульмульк был озадачен – сдается, он видел этого человека впервые. Разве что тот был из прошлой жизни – столичной, многолюдной, где каждый день видишь столько рож, рыл, харь и ряшек, что человеку их всех вовеки не упомнить. Или же из иной минувшей жизни – провинциальной, подчиненной расписанию ярмарок. Тоже – поди упомни тех, с кем за эти годы садился за карточный стол. Одно Маликульмульк знал твердо – в Риге он с этим господином еще не встречался.
Лицо было неприятное – тяжелое обрюзгшее лицо, как если бы незримая рука решительно провела по нему сверху вниз и потащила за собой все складки и морщины. На вид мужчине было под пятьдесят. Встретив взгляд Маликульмулька, он отвернулся и ушел за разукрашенный киоск. Все это вместе – недовольный взгляд, размышления Маликульмулька и отступление незнакомца – заняло несколько секунд.
– Вы зайдете со мной в Дом Черноголовых? – спросил Маликульмульк Давида Иеронима, указывая на высокий красный фронтон с причудливой лепниной, увенчанный большим флюгером: святой Георгий на коне пронзает небольшого, но злобного змея. Флюгер, как утверждали горожане, был серебряный с позолотой.
